Инга Артамонова. Смерть на взлете. Яркая жизнь и трагическая гибель четырехкратной чемпионки мира
Шрифт:
И она, вероятно, начинала представлять, как мы ничего не видели.
«Нюра молодец, – думала Евдокия Федотовна, – что сумела их обеспечить без отца. Всю войну была донором». Сердце Евдокии Федотовны растоплялось от блаженных мыслей. Она в душе не только хвалила Анну, она готова была благодарить всех, даже тех, кто не был причастен к воспитанию ее внучат, за то, что Бог помог им стать на ноги, несмотря на нужду и плохое питание…
«Нюра, бывало, принесет две пачки дрожжей, – думала Евдокия Федотовна, – разведет их водой, нарежет луку и все это зажарит. Ребята едят, едят… А Ина еще и скажет: «Когда вырасту,
Однажды от недоедания у нас сильно разболелись десны, зубы качались. Жутко хотелось есть. Мы плохо понимали, что еды негде достать, сидели и скулили, чем окончательно расстроили свою сильно переживавшую по этому поводу маму. И вдруг ей словно кто-то подсказал обратиться за помощью к нашему соседу дяде Боре.
– Сходи, Инга, к дяде Боре, может быть, у него остался хлеб, попроси, – вымолвила с трудом мама.
Инга постучала в дверь к дяде Боре. В следующее мгновение он уже знал, что от него требуется. Тут же спохватился, словно ругал себя за то, что раньше ему не пришло в голову предложить ребятам хлеб, который, правда, уже сильно зачерствел. Но он знал, что это дело поправимое: хлеб можно размочить, и он вновь будет мягкий. Так он делал и сам.
– Да-да, Иночка, я сейчас.
Борис Александрович вынул из шкафчика почти целый батон белого, но черствого хлеба, быстрым движением протянул его Инге.
Скороговоркой поблагодарив дядю Борю, Инга быстро вышла из комнаты: голод ее торопил. Оставшись наедине с собой в коридоре, она не удержалась, чтобы сейчас же не попробовать хлеба. Не успев осознать всего, она только почувствовала резкую боль во рту. Зубы заскрипели и чуть не поломались, десны горели огнем. Из глаз Инги покатились крупные слезы.
И вот она уже на пороге нашей комнаты. Мама увидела ее страдальческое лицо, а в руке батон, мокрый от слез, и ей стало все понятно. Она заплакала.
В квартире нашей во все времена царил дух доброжелательности. В холода, особенно в войну, всей квартирой «собирали» тепло. Для этого жильцы располагались в какой-нибудь одной комнате. Там пили все чай, делились продуктами. Чай готовили в большом самоваре, который затапливали деревянными щепками от разбитых железнодорожных вагонов. Щепки приносил сосед дядя Ваня, работавший в депо.
Дяде Боре никто не поручал за нами, детьми, присматривать, когда мы оставались дома одни, но он незаметно делал это: мало ли кто мог прийти в квартиру.
Дядя Боря, встречая тебя во дворе, сунет, бывало, незаметно в твой карман рублишко и идет как ни в чем не бывало… На Новый год он наряжал елку конфетами, мандаринами, которые потом снимал и угощал всех детей нашей квартиры. Обращался ко всем он – к взрослым, детям – не иначе как «Анечка», «Иночка»… Доброй шуткой он старался людей развеселить, подбодрить. Когда Инга отправлялась на каток и, встретив дядю Борю, приглашала его с собой, он весело отвечал:
– Да что ты, Иночка, я же лед сразу проломлю: во мне ведь сто двадцать килограммов да плюс еще одежда.
В нашей квартире жила одинокая худенькая женщина – Зоря Шарафутдиновна. Когда она шла по улице, казалось, что она вот-вот может
Она очень тихо открывала дверь, входила и незаметно присаживалась к нам. (Так же неслышно открывала всегда дверь кошка Мурка. Бабушка, если улавливала шорох открываемой двери, насмешливо-грубовато говорила: «Либо Мурка, либо Зоря».)
Зоря Шарафутдиновна была очень культурным человеком и даже нас, детей, звала только на «вы». Она была нашей неизменной палочкой-выручалочкой в решении арифметических задач. В этом нам помогала и другая соседка – тетя Дуня (Евдокия Андреевна), но когда задача была особенно трудной, тетя Дуня говорила: «Сходи-ка к Зоре».
Помнится восточная сказка-быль, которую нам рассказывала Зоря Шарафутдиновна… Один человек пришел в гости в богатый дом плохо одетым. Его не встретили, не накормили, не обогрели и постарались быстрее выпроводить. Каково же было его удивление, когда он, надев на себя богатые наряды, пришел в этот дом во второй раз. Его встретили с большим вниманием, усадили на место для самых почетных гостей и предложили самую лучшую еду. Сел этот человек за трапезу, а сам все оттягивает рукав своего богатого костюма в сторону еды и приговаривает: «Ешь, костюм, ешь, костюм».
Инга тогда слушала эту сказку внимательно и гордилась, как я вспоминаю, тем, что этот умный человек так тонко высмеял богачей, для которых человек сам по себе ничего не значил.
Инга более всего ценила в людях доброжелательность и душевность.
Повествование второе. Во дворе
Вы счастливая, что родились в доме, где под окнами стадион. Это, наверное, и помогло вам стать классной спортсменкой?
Каток вот-вот должен был открыться. И диктор-радист Бодя (так его почему-то звали ребята с Петровки, 26) готовился запустить музыку, которая потом не будет смолкать до двадцати трех часов. В его фонотеке имелась веселая и грустная музыка, медленная и быстрая, трогательная и очень жизнерадостная. Катающиеся волей-неволей поддавались настроению этой музыки и, вопреки своему желанию, то кружились в медленном вальсе, то носились в таком ураганном вихре, что милиционеры, призванные блюсти порядок на катке, и те шарахались в стороны, совсем не понимая, что же такое происходит. А в это время уже звучало: «Мишка, Мишка…» Ребята, разогнавшись, резко тормозили около девушек, обдавая их ледяной пылью, и подпевали на свой лад в такт песне: «…где твоя сберкнижка…» Но вновь сменялась музыка. Вот уже раздаются звуки другой мелодии, как я узнал позже – симфонии Моцарта; кажется, и ребята в это мгновение оставляют в покое девушек, и все подчиняется торжественному восприятию романтических звуков, пробивающихся сквозь морозный туман, просвечиваемый со всех сторон лучами прожекторов. Звуки поднимаются высоко-высоко, до самых звезд, они настолько стремительны и порывисты, что, кажется, нет силы, способной приостановить этот взлет.