Инго и Инграбан
Шрифт:
– У твоего короля Энея, сын мой, – с улыбкой ответил Винфрид, – нет другого оружия против дикаря, кроме честного намерения быть полезным и ему, и другим. Молись, чтоб это удалось нам.
Винфрид подошел к столу, распустил ремни кожаного мешка, вынул деревянный ящик и благоговейно передал его Мегингарду.
– Храни его, как зеницу ока, Мегингард, в нем заключены мощи святых, ризы и сосуды для храма, который мы воздвигнем здесь.
Меммо изумленно поглядывал то на епископа, то на хранилище святынь, а Винфрид между тем сделал знак юноше и вышел с ним из хижины.
Готфрид вел коня, а епископ решительно шагал к холму, стоявшему перед лесом. Винфрид остановился на возвышении.
– Скорее, чем предполагал я, – взволнованно начал он, – настал час,
– Доверься мне, отче, – просил Готфрид.
– Ты должен дать Ратицу ответ на его вопрос; вопрос ты знаешь, знаешь и ответ.
– Знаю, отче.
– Ты должен также помочь язычнику Инграму освободить пленницу. Стоя на коленях у гроба франка, я дал обет Господу обречь тебя на это посольство; но вспыльчив и неприветлив человек, которого я хочу избрать тебе в товарищи.
Винфрид снова пошел вперед, продолжая:
– Юношей твоего возраста вошел я однажды, в земле англов – родине нашей, в развалившееся каменное здание, воздвигнутое римским народом не сколько веков назад. Ибо в древние времена, прежде чем благовест Господа проник в среду обитателей страны, народы обуздывались великим царством римлян, и они почти везде воздвигли себе сильные укрепления. И увидел я тогда, что воины моего племени согнали за каменные стены толпу женщин и детей, похищенных из соседних сел. Я слышал свист бича и вопли, видел удары меча, поражавшие безоружных, – в общем, адскую ночь провел я на римских камнях. Убийцы и убиваемые похвалялись, что они христиане, и с ужасом познал я, что даже божественное учение лишилось на земле своей благотворной силы. Повсюду епископы враждовали между собой, один обзывал другого лжеучителем, бил противника по ланитам или обнажал на него меч, но едва ли хоть кто-нибудь поступал по заповедям Господа; подобно пастырям, и паства вконец развратилась; всякий грех и своеволие видел я в полном цвету, и порой язычники бывали лучше христиан. Я думал, что лишусь ума от такого бедствия на земле и молил Господа небесного, которому обрек себя, о спасении человечества от скорбей наших. И вот снизошло на меня послание благодати, и подобно пламени, пронеслось по моим жилам, так что в страхе и радости я воспрянул духом. Ибо возвещено мне было спасение людям, новое обуздание для необузданных и новое единение для враждующих. Погибла власть римлян, но в Риме пребывает кроткий преемник апостолов. Он есть верховный судия сердца и совести и должен он править на земле великим вождем царя небесного. И все мы обязаны служить ему в деле веры точно так, как служим королям и военачальникам в мирских делах. Мой долг: привести народы земные к служению ему – фризов, саксонцев, гессов, турингов и, если будет милостив Бог, то и дикие орды, которые называются вендами. Всем хочу я возвестить мир моего Господа. И да соделается вера целебной для народов, стану я учить, что правит ими единый Бог в тверди небесной, а здесь, на земле – его наместник, римский епископ, достопочтенный и властный над всеми. На земле должно быть единение в учении, единение в повиновении, да будет также единение в любви. Поэтому проповедовал я среди фризов и гессов, поэтому ездил я в Рим и, на коленях перед папой, обрек себя на вассальство Богу моему; поэтому, наконец, я странствую среди плевел диких долин, одинокий с тобой, о юноша, ибо хочу я истребить бедствие мира, и всем, пребывающим в погибели, возвестить слово спасения.
Юноша почтительно поцеловал крепко стиснутую руку Винфрида, который уже спокойно продолжал:
– Ты предан мне, любимец мой, юноша летами, но мудрец разумом, и мало есть мыслей, которые я скрывал бы от тебя. Не язычники больше всего тревожат меня: предстоящий мне труд, труд, при котором я сильно нуждаюсь в помощи, гораздо важнее. Мне кажется, что лютейшие из волков – это франки, именующие себя христианами, и их епископы, злодеи, каждый из которых враждует со всеми. Римский
Когда они достигли возвышения, на котором находился «Вороний двор», то навстречу им вылетела пара горячих коней, на одном из которых сидел Инграм, а на другом – его служитель. Винфрид стал на дороге, так что конь Инграма взвился на дыбы, и раздраженный всадник, крепкой рукой осадив коня, остановился вплотную к епископу.
– Зачем ты задерживаешь меня?! – гневно вскричал Инграм. – Да будет проклят час, когда я обещался служить тебе!
– Кто отправляется в дорогу, подобную твоей, – ответил Винфрид, – тот поступает неразумно, проклятьем начиная свой путь.
– Не хочу я твоего благословения, христианин, и сумею найти себе защиту посильнее той, которую дает твое знамение.
– Но многие в сорбской деревне, у которых руки стянуты ивовыми прутьями, уверовали в священное знамение, столь безрассудно унижаемое тобой. Если перед выездом ты оскорбляешь Бога, которому поклоняются христиане, то берегись, да не окажется бесплодным путь твой.
Всадник, хотевший было тронуть своего коня, мрачно опустил глаза.
– Смири свою горячую кровь, – важно продолжал Винфрид. – Разумный совет – прежде быстрого дела. Хоть ты и не любишь меня, не пренебрегай, однако ж, моими словами; сойди с коня, Инграм, если только действительно у тебя есть желание освободить женщину.
Напоминание было до того убедительным, что ту-ринг сошел с коня и бросил поводья своему слуге.
– Пусть будет кратко то, что ты имеешь сказать мне, чужеземец. Земля горит у меня под ногами.
Винфрид отвел в сторону нетерпеливого воина.
– Ответь мне на один вопрос, который я задаю с добрым намерением и в сильной заботливости о пленниках. Есть ли у тебя то, что могло бы служить для Ратица выкупом? Или надеешься ты похитить из стана сорбов женщин и детей?
Дрогнув лицом, Инграм ответил:
– Входящий в стан разбойника берет похищенное как получится. Если мне удастся пробраться не узнанным, то я постараюсь тайно увезти ее.
– Но ты говорил мне, что туринги обещали мир сорбам.
– Только не я, потому что лежал я тогда раненый.
– Но старики обещали за тебя.
– Мир нарушен тем, кто убил моего друга. Кто станет порицать меня, если я отомщу за него?
– Твой народ спросит, друг ли ты умершему: ты из страны турингов, он – франк.
Инграм промолчал.
– А если пограничная стража сорбов заметит тебя? Им известен обычай порубежников, и опасаются они теперь мести франков. После этого ясно, что только мирным путем можно освободить пленницу.
– Так знай же, хотя и неохотно сознаюсь я в этом, – мрачно ответил Инграм, – что я хочу добыть выкупные деньги продажей коней, которых ты видишь здесь; иные из них достойны носить седло короля. Не знаю только, согласится ли Ратиц принять их, потому что наполнен конями стан воров со времени их последнего набега. Поэтому я угоню коней в Эрфесбург, там большой рынок моего народа; может, удастся получить за них запястья и франкское серебро. Сомнительная, однако ж, продажа, если приспела крайность; вот именно это меня и тревожит.
– И нет другого средства преклонить волю славянина?
– Золото или серебро гномов, искусно выкованное ковачем: против этого не устоять низкому человеку, – быстро ответил Инграм. – Но у туринга нет королевского добра.
Винфрид взял футляр, открыл его и вынул дивной работы большую чашу: снаружи – серебро, внутри – золото, с венком из виноградных листьев и выпуклыми человеческими фигурками.
– Это из сокровищницы одного короля, И дано мне королевским вассалом. Не думаешь ли ты, что эта вещь может освободить детей?