Инквизитор и нимфа

Зонис Юлия

— Вы не могли бы воздержаться?…

— А вы не могли бы присесть? Мне неудобно разговаривать с собеседником, который застыл на пороге, как оловянный солдатик. Еще немного, и я тоже вынужден буду встать. А мне трудно стоять.

Правую ногу коммодора заменял протез. Это был хороший электромеханический протез — без чипа и без грамма искусственной ткани. Коммодор не изменял принципам.

Марк пересек комнату и уселся на указанный Висконти стул.

Хозяин кабинета некоторое время разглядывал гостя, не говоря ни слова. В подобных ситуациях Салливан всегда чувствовал себя диковинной расцветки жабой под стеклом террариума. Не лягушкой, а именно жабой, с сухой и голой кожей и беспомощно раздувающимся горлом. Он знал, что его читают — и ничего не мог поделать. Он также знал, что, достанься

ему хоть на грамм — на полграмма — больше способностей, в кресле мог бы сейчас сидеть он, Марк, а посетитель ерзал бы на жестком стуле. Чисто из духа противоречия Марк попробовал снять эмоциональный фон викторианца. Уж от него-то коммодор не станет закрываться, а эмпатия была единственным параметром, по которому Марк не завалил финальный тест. Потянуться вперед. Коснуться. Раскрыться. Так… Он удивленно присвистнул. Смущение. Неуверенность. Недовольство собой. И стоящая за ними, подпирающая их темная стена, которую можно было определить как решимость.

— А вы наглец, — тихо проговорил коммодор. — Похоже, Франческо насчет вас не ошибался.

И в том, как Висконти произнес «не ошибался», и, главное, в самом имени — в том, что мелькнуло за темной стеной при звуке этого имени, — Марк уловил неизбежность.

— Да, он умер. Погиб. — Коммодор сделал паузу, и в течение этой паузы черные глаза внимательно изучали лицо Марка.

А Марк… Марк знал, что должен был чувствовать сейчас стыд. Или хотя бы сожаление. Они очень плохо расстались с отцом Франческо. Настолько плохо, что, вопреки традиции, Марк ни разу не заглянул на годовщину выпуска. Единственный не написал ни строчки, когда наставник удалился в добровольное (добровольное ли?) изгнание. А ведь почти восемь лет проходил в любимчиках… Самый ярый из лицейских соперников и мучителей Марка, Лукас Вигн, не поленился заявиться в Фанор и на пороге школы обозвать Салливана предателем.

— Как он умер? — глухо спросил Марк.

— Как? — раздумчиво повторил Висконти, не сводя глаз с лица собеседника. — В том-то и вопрос — как. Наверняка мы не знаем. Собственно, для этого я вас и пригласил.

Марк вскинул голову. Висконти поморщился:

— Время милосердное, Салливан! Вы еще и параноик. Конечно, мы не считаем, что вы приложили руку к гибели Франческо Паолини. Нам просто нужен человек на Вайолет. Наш человек.

— Ваш?

— Наш. А вы не считаете себя нашим?

«Лучше бы ты меня своим протезом по башке огрел», — мрачно подумал Марк. Он тут же подавил злобу, но не раньше, чем в глазах коммодора блеснули озорные чертики.

— Вам и вправду так небезразличен орден?

— Вы сказали — «к гибели»?

Коммодор побарабанил пальцами по столу.

— К гибели. К смерти при невыясненных обстоятельствах. Так, Салливан, обычно говорят, когда не уверены, что речь идет об убийстве.

— Кому бы понадобилось убивать отца Франческо?

— Кому бы не понадобилось его убивать?

— Что?

— Не важно. Важно то, что на Вайолет он был не один.

Марк пожал плечами:

— Я слышал. Там нашли потомков колонистов, не долетевших до Новой Ямато. Говорят, они совсем одичали… Насколько я понял, отец Франческо отправился их выручать.

— Не выручать, а изучать, если уж быть совсем точным. Но его опередили.

У Марка пересохло во рту.

— Лемурийцы?

— Кабы так. Лемурийцы, скорее всего, взяли бы его в заложники — если, конечно, не предпочли бы разобрать на молекулы. Впрочем, они нами брезгуют. По их мнению, наш геном не стоит затраченных усилий. Нет. Там сидел миссионер. Геодец, из тамошних апокалиптиков. И вот именно поэтому, Салливан, нам нужны вы.

— Геодец?

В выпуклых глазах коммодора мелькнуло недовольство, но Марк уже сообразил:

— «Заглушка»? Так вот почему вы не можете отправить никого из своих…

— Салливан, мне приятна ваша щепетильность, но сейчас она не к месту. Вы выпускник флорентийского лицея. Вы сдавали экзамен. У вас подпороговые баллы по чтению и оперированию и высокая эмпатийность. Вы могли вступить в орден, и, насколько я знаю, Паолини вам это предлагал. Вы отказались сами.

«Да, я отказался, — мог бы ответить Марк. — Отказался, потому что мне не улыбалось всю жизнь просидеть секретарем у провинциального чинуши, время от времени отсылая отчеты в региональный магистрат. И чинуша бы знал, что я за ним шпионю. И я бы знал, что он знает. И все бы знали. И он брал бы меня на встречи

с местной администрацией, и администрация являлась бы на переговоры с холодной головой и чистыми руками, видя, что за плечом чинуши стоит викторианец. Викторианец, который не умеет ни черта. Но этого они бы не знали. А чинуша непременно дознался бы, и вел бы за моей спиной темные делишки, обычную их торговлишку, и посмеивался бы над дураком-секретарем, и все это было бы не важно, потому что вы законопатили бы меня в такую дыру, коммодор, где и вправду не важно все».

— Неправда, — спокойно произнес коммодор.

Марк вздрогнул. Он одиннадцать лет старался держаться подальше от викторианцев с их погаными фокусами, и вот опять…

— Я знаю о вашем конфликте с университетом, Салливан. Они закрыли вашу тему — и вы ушли. Между тем в лабораториях ордена ведутся сходные исследования, и нам нужны молодые кадры. Вы могли бы обратиться к нам…

Если коммодору хотелось проехаться по больному месту, у него неплохо получилось.

Марк корпел над этим проектом полгода, в лаборатории и дома. Он даже во сне видел чертовы последовательности ДНК. Чтобы не раздражать сотрудников, аспирант Салливан подключал к комму гарнитуру, надвигал на глаза очки и крутил, крутил нуклеотидные цепочки. Он пытался обнаружить сходство в генах психиков, выявить те участки, которые отличают телепатов от остальных и, следовательно, отвечают за их способности. До сих пор ни одна программа не показала нужной закономерности. И все же закономерность была, иначе оставалось предположить, что мистические бредни викторианцев недалеки от истины. Что человек — и правда сосуд света, и лишь в сосуд беспорочный, никакой электроникой и ген-тьюнингом не испоганенный, этот свет вливается. Но Марк упрямо усмехался и снова прокручивал генные последовательности. На него уже начали коситься — совсем как раньше, в школе, когда он строил свои бесконечные стены из кубиков «Тетриса». Точно так же, как в школе, ему было плевать. Марк знал, что делает. Он твердо решил доказать, что телепатия наследуется, как и любой из признаков, а значит, никакой мистики за ней не стоит.

Кое-что ухитрился накопать еще шеф Марка, печальный еврей по имени Александр Гольдштейн. Марк подозревал, что немалой долей печали Гольдштейн обязан именно успеху былого проекта. Тридцать лет назад профессор резко переключился на другую тему. Или его переключили. Наполненные светом сосуды имели свое, довольно своеобразное представление о свободе мысли.

Наполненные светом… Именно свет ему в конце концов и помог. Свет и способность улавливать логику там, где остальным чудилась лишь невнятица. Марк раскрасил метильные островки, испестрившие ДНК, ядовито-зеленым, отрубил остальные цвета и вновь запустил программу. Сначала ничего не изменилось. Потом… Это напоминало след, светящийся зеленью след на рыхлом черно-белом снегу. Кое-где четко пропечатавшийся, кое-где — полустертый и едва заметный, но след был. В разных участках генома, на разных хромосомах, метильный след присутствовал у сорока процентов психиков. Марк видел его глазами, почти чувствовал пальцами, перебиравшими одну последовательность за другой. Теперь оставалось лишь найти алгоритм, чтобы след увидела и машина. Тогда отпечаток наверняка обнаружится и у остальных психиков…

Марк несся по следу, как резвая гончая, когда его тронули за плечо. Отключив очки, он поднял голову и обнаружил стоящего рядом профессора. Еще Марк понял, что уже поздний вечер. В лаборатории никого не осталось, кроме десятка попискивающих над препаратами роботов да их двоих.

— Марк, — сказал профессор, — бросьте вы все это. Пойдемте лучше в шашки сыграем, и по домам.

Шашки были невинной страстишкой Гольдштейна, но Марку показалось, что на сей раз профессора вовсе не тянуло к шашкам.

— Минутку, — ответил он и, надвинув очки, вновь нырнул в раскрашенный зеленью мир.

В шашки они в тот раз так и не сыграли.

«Механизм наследования телепатических способностей» — так звучала тема его диссертации.

Комиссия быстро и бесповоротно зарезала тему, и одним из проголосовавших «против» был шеф Марка.

Старый ученый поймал аспиранта в коридоре, когда тот уже готов был скатиться по широкой лестнице биологического корпуса и навсегда покинуть университет.

— Вы обиделись, — спокойно сказал Гольдштейн. — Обижаться не надо. Я ведь вас предупреждал, и не раз.