Иное состояние

Литов Михаил

А казалось бы, что же собственно случилось? Ну, толковали себе люди, понесло их, да решили в какой-то момент от меня избавиться. Я послужил обузой. Так они увидели. Или в чем-то заподозрили меня.

Это я потом вник, с помощью Пети, в их философию, в ее тяжелые основы, которые, собственно, и подавили меня раннее, когда я был еще неискушен, нереален, сидел перед ними и беспомощно хлопал глазами, не понимая толком речей. На основах они и выехали, т. е. взъехали, взгромоздились на меня, как слоны. Я не понимал, как им удаются подобные проделки и что ими руководит, и, главное, так и не понял своевременно, на каком основании они меня изгоняют, и оттого утратил всякую связь с реальностью, что бы она собой тогда ни представляла. Разумеется, Петя меня восстановил, подтянул, после его рассказов я маленько выправился, и за это я ему благодарен. Скажу больше, его поддержка и теперь еще что-то значила бы для меня, но не значит, а все потому,

что очень уж навязчивы отстраняющие его возвращения моей памяти в уютную и, в общем-то, скромную комнатку приворожившего меня дома. Положим, безуспешно я пытался вникнуть в смысл оживленной, до некоторой степени похожей на спор беседы... но разве мне не весело, хотя бы отчасти, было слушать, не приятно было догадываться, что между прекрасными собеседниками, что бы они говорили, царит мир, согласие, гармония? Наверное, сейчас я не шутя удивляюсь призванию этих странных людей и почти верю, что они отлично изучили и познали себя, а о себе я ничего подобного сказать не могу, и это причина помрачающей, гнетущей сердце печали. Но достоверности, т. е. что была комнатка и они говорили, обсуждали что-то, чуть ли не спорили, как нельзя лучше понимая себя и друг друга, вообще свой удивительный и, если вдуматься, жуткий мирок, такой достоверности все же нет. О себе скажу, что сидел перед ними, не ведая, кто я, откуда пришел и куда иду, это и Петя, кажется, приметил за мной. Похоже, даже собственную достоверность у меня нет оснований ощущать и сознавать.

Притом смутно чувствую, что развиваться свободно дальше, а потребность в этом продолжаю испытывать самую жгучую, по-детски страстную, истерическую, я смогу нынче лишь в том случае, если буду тщательно и осмотрительно опираться на опыт Пети, издавна крутившегося возле Наташи и хорошо изучившего ее. Уверять, будто Петя мне по-настоящему неприятен, было бы преувеличением, но и возиться с ним, якшаться не хочется. Уже одно то, что он согласился на этого "Петю", на такую скомканность и однозначность, едва ли подобающую ему в его возрасте, коробит, режет слух, а ведь к тому же этот прохвост и меня успел понизить до Крони. Может быть, даже забитая, загнанная в угол Надя пускается в разные фамильярности, делает неприличные жесты, цедит сквозь зубы похабные шуточки, слушая Петин отчет обо мне? И это уже произошло, и происходит, и будет происходить до тех пор, пока я не забуду всю эту историю, не выкину этих людей из головы? В общем, что и говорить, многое отталкивало от Пети, заставляло досадливо морщиться. Но разве прикажешь сердцу?

Оно влекло, подгоняло, и в конце концов я не выдержал и отправился к успевшему изрядно заесть мою почтенную старость плуту, благо он оставил мне свой адрес, когда мы прощались.

Я застал его дома. Он был тих, малоподвижен, рассеян, бледен, довольно угрюм. Едва мы обменялись приветствиями, как он провел меня в светлую, примитивно, однако вовсе не бедно, не нищенски обставленную комнату и молча указал на сидевшую в углу женщину. Это не означало, будто он угадал мой интерес к Наде, действительно созревший у меня, пока я томился в одиночестве и в неведении относительного своего будущего.

– Фалес...
– вкрадчиво шепнул он, вытянув указательный палец в направлении жены.

– Роттердамский?..- как бы изрыгнула бедная женщина после минутного колебания и мучительного припоминания.

– Эразм...

– Фалесский?..

– Понял?
– с пронзительностью обернулся ко мне торжествующий Петя.

Странные и, надо признать, яркие, впечатляющие маневры моего друга объяснялись желанием наглядно подтвердить все сказанное им в нашу прошлую встречу о жене, и, наверное, он был бы удовлетворен, согласно покивал и даже просиял бы, развеселившись, когда б я воскликнул: о, как ты был прав, она чертовски сдала и уже никуда не годится. Но ничего подобного я совершенно не мог сказать. Для этого я был слишком воспитан и приличен, а к тому же Надя выглядела далеко не так плохо, как он описывал, смотрелась, при действительной бледности и худобе, еще вполне романтической, умеющей пленительно подать себя особой и сохранила отдельные признаки аппетитности, абсолютным выражением которой мог бы некогда залюбоваться прожженный негодяй Миколайчик, если бы не был чрезмерно озабочен затеянным им грабежом.

Я счел нужным и полезным пристыдить Петю за его предвзятое отношение к жене, но не торопился с этим, выбирая подходящую минуту. Едва мы уединились в его комнате, сели за стол и взялись за чудесным образом возникший коктейль, я и сказал с несколько преувеличенной категоричностью:

– Ты скверно обращаешься с женой.

– А пусть не предъявляет мне свои дикие требования человека толпы!
– выкрикнул Петя.

– Не заметил, чтобы она что-то предъявляла, скорее ты ее гнобишь.

– Что за чепуха! Ты не разобрался, а туда же, судить. Правдолюбец какой... Куда ты суешься, да еще как стервятник? И на чьей ты стороне? Ты, может, как вся эта серая масса, подпеваешь скудоумным, лижешь задницу тупоголовым бабам и напыщенным профессорам, возомнившим себя учеными? Хотелось бы уяснить, на чью мельницу ты льешь воду. Или ты просто вообще ничего не понимаешь и сидишь тут как заурядный прохвост?

– Мне кажется, ты имел случай убедиться, что я как раз очень много чего понимаю. А что касается твоей жены...

– Ты совершенно не разобрался в ситуации, - перебил хозяин.
– Моя жена даже пыль в глаза пустить не умеет. Не знаю, из чего ты заключил, будто она обижена, как-то там ущемлена в правах. Все обстоит как раз наоборот, я создал ей все условия для полноценного развития, проложил пути, указал: вот, следуй, курс имеется! Я предлагал ей путь разума, путь самопознания, путь всестороннего совершенствования эмоциональной базы, однако она увернулась... и чего же иного ожидать от заведомо провальной бабы? Она предпочла посуду, чугунки разные, гарнитуры, этажерочки, коврики, в общем, материализм в грубейших его формах. Но шутки, - устрашающе занес Петя руку над столом, - в сторону, парень.

– Петя, оставайся в рамках приличий, - сказал я просто.

– С какой стати ты вздумал петь дифирамбы моей жене? Ты абсолютно не разобрался, а между тем ситуация удручающая. И так повсюду, так во всем. Как в древнем мире греческой античности презирали и гнали мыслителей, вопя, что они трактуют темно и запутано, а значит нагло, думая, мол, с помощью этой наглости возвыситься над толпой, так и теперь... Вспомни Сократа, его печальную судьбу, - добавил он с горечью после небольшого размышления.

– Теперь...
– Я усмехнулся.
– Где теперь эти мыслители? И ведь не заметно нынче, чтобы кто-нибудь гнал, травил. А никаких мыслителей просто нет.

Петя пристально и недобро взглянул на меня, а затем и по сторонам огляделся, как бы ища, кому пожаловаться на мои жестокие умозаключения.

– Ну, это ты напрасно...
– пробормотал он.

– Да, Петя, - торжествующе пошел я дальше, - нет и не будет, не будет до тех пор, пока каждый не заглянет в свою душу, не обнаружит в ней пустоту и не осознает необходимость борьбы с этой пустотой, борьбы до победного конца. Не хочешь же ты, Петя, сказать, что те... твои друзья, те, выточенные... что они будто бы мыслители?

Моего внезапно прорвавшегося пафоса Петя не снес, заметался, вскипел:

– А ты и в них, по-твоему, разобрался? Все уловил, постиг и расставил по полочкам? Пришел, увидел, победил? А выкусить не хочешь? Не хочешь взамен триумфа отведать чего-нибудь обескураживающего?

– Кстати, о них, - проговорил я задумчиво, всем своим видом предлагая Пете заключить перемирие.
– Давно хочу поговорить с тобой, причем спокойно, как говорится, в атмосфере доброжелательства, и вообще как-то, знаешь, задушевно, что позволит нам не только хорошо разобраться, но и решить многие частные вопросы, удариться, так сказать, в подробности, а тема... Впрочем, есть кое-что, и это уже предварительное замечание, о чем я хотел как о большой литературной проблеме говорить еще до знакомства с тобой, а если брать конкретно тебя, так даже и не с тобой и тебе подобными, а в целом с людьми, но теперь это отошло на второй план и кажется просто глупостями про Иванова, про Петрова, про то, как они, подлецы, отпетые мошенники, поссорились, хотя с юридической точки зрения гаже Иванов, загнавший Петрова в угол. А с литературной?

Мой друг не мешкая рассудил:

– Чтобы достичь литературной точки зрения, нужно обратиться к примерам из больших книг, являющихся вечными спутниками человечества, и, опираясь на них, сделать выводы.

– Ничего этого не нужно, Петя. Я же говорю, у меня теперь другая тема. Я даже толком не помню про весь тот вздор, то есть кто там в действительности виноват, а кто прав, кто кого загнал в угол, может, Петров Иванова, а скорее всего, оба они виноваты, оба хороши, как оно и бывает, когда люди что называется одного поля ягоды. Я уже другим захвачен, другим увлечен. Не приходится ждать, что Наташа присядет с нами рядышком, пустится любезничать, щебетать там как-нибудь, но тебе-то что за смысл становиться в позу, словно ты монумент, каменный гость? Я и говорю, что для нас самое правильное и милое дело - поговорить по душам. Ты говорил в прошлый раз о своем увлечении, так допустим, я им-то и увлекся. И это не легкомыслие, это необходимость, а коль необходимость, в осознание ее, стало быть, что-то непременно вкладывается. Ясно, что в нашем случае это свободный подход к побочным проблемам разного толка, а его мы как раз и видим на примере моего анализа твоей семейной жизни. Я провел его на скорую руку, но это ничего, главное, что мы поняли друг друга и дальше пойдем все так же вместе. Положим, я не могу с бухты-барахты назвать мыслителями твоих друзей, но что они интересны, выделяются из общего ряда и даже поразительны в чем-то, как высоко в небо занесшиеся птицы, разве я стану это отрицать? И вот о них, о птицах этих, я и хочу поговорить.