Иномирянка для министра

Замосковная Анна

Выражение его глаз стало странным. Очень медленно Раввер поднял руку из воды, провёл кончиком пальца по моей скуле, поймал выкатившуюся слезинку, и та, смешавшись с водой, капнула мне на грудь.

— Почему ты плачешь? — прошептал он.

«Тебя жалко», — я вовремя закусила губу и не сказала этого, ведь мужчины не любят, когда их жалеют. Вместо ответа сползла ниже и уткнулась Равверу в шею. Губами чувствовала быстрое, заполошное биение его сердца.

Он резко обнял меня за плечи, прижал к

себе:

— Всё будет хорошо.

— А если нет? — накатывали слёзы, всхлипы рвались из груди. — Ты себя в зеркало видел? Покойников краше в гроб кладут.

— Всё равно не усну.

— Я поняла, но… — стиснув кулаки, закусив губу, я старалась сдержать слёзы. — Это нечестно.

— О мировой несправедливости мы уже говорили, — усмехнулся Раввер.

Не мировая, но это чудовищная несправедливость, что я не могу остаться с ним. Ни с кем прежде мне не хотелось остаться, никто не вызывал такого притяжения на физическом и эмоциональном уровне.

Я бы лежала и лежала на Раввере.

И уснула бы так.

И была бы рада проснуться вместе.

Но из-за чужой злой воли это невозможно.

И пора отстраниться. Пора перестать млеть от ощущения его тела сквозь мокрую ткань.

Нужно заставить себя разжать объятия и отодвинуться.

— Эоланд ждёт тебя в саду, — неохотно произнесла я. — Спит в беседке.

Раввер напрягся:

— Что?

— Он пришёл. Я создала твой образ из теней, якобы ты вернулся домой. Эоланд засел в кустах, потом улёгся в беседку.

— С этого и надо было начинать, — Раввер грубовато отстранил меня и вынырнул из воды.

На него накинулся сушильщик, с жадным чавкающим звуком заскользил по телу, заглотил волосы, обсасывая их до сухости.

В кресле появилась свежая одежда Раввера.

Я придвинулась к борту ванной:

— Что случилось? — тревога разрывала сердце. Тревога и обида, что Раввер меня оттолкнул. — Что-то ещё произошло?

— Да. Жена Эоланда убита, — натягивая штаны, бросил Раввер. — Кто это сделал — неизвестно.

— Ты подозреваешь его? — холодея, спросила я.

Раввер высвободил волосы из-под воротника и процедил:

— Я уже не знаю, кого подозревать. Все… — на миг он застыл. — Все предают.

Я смотрела на его спину, на срывавшиеся с рук и плеч чёрные всполохи, на струившийся от висков дымок. Страшная тоска сдавила грудь. И до ломоты в сжатых кулаках захотелось, чтобы Раввер хоть на мгновение расслабился и повернулся ко мне, заметил меня, понял, что я не хочу быть этими предающими всеми.

Но если Раввер это поймёт, проклятие, подкреплённое его добрыми чувствами, наверняка усилится…

***

Гнев взбодрил, помог избавиться от неуместной нежности.

Следовало сохранить эту злость — с ней легче, проще перенести близость Лены, проще будет от неё и её заботы отказаться.

Поддерживая в себе раздражение, — не сказала об Эоланде! Мешала работе! — я пытался изгнать волнительно приятное осознание, что Лена обо мне беспокоилась.

Волновалась за меня.

Тряхнув головой, стал торопливо застёгивать фрак: скорее собраться, скорее сбежать, пока не расклеился, пока не распустил сопли, как мальчишка.

Провёл ладонями по волосам, приглаживая их, и, не оглядываясь, направился к двери:

— Только не показывайся Эоланду.

Надо было придумать, как объяснить своё появление в парке, ведь духи не должны замечать Эоланда… Скажу, что прогуливался. Отлично, просто отлично.

На полпути к двери из спальни остановился. Так тошно стало, противно от своего поведения.

Я не мог просто уйти.

Круто развернувшись, вернулся в ванную: Лена по-прежнему сидела в воде, на ресницах дрожали капли слёз. Стыд захлестнул меня удушливой волной. Подойдя, я присел на корточки, накрыл ладонями руки Лены, судорожно сжимавшие край ванной.

Губы Лены вздрагивали, и эта дрожь, эта почти детская в своей искренности обида, взгляд испуганного зверька, отозвались болью в сердце, сжали горло спазмом, помешав произнести безликое «Прости».

Я утёр слёзы Лены. Поцеловал её в лоб. Поднимаясь, помог подняться ей. Обнял её и потянул из ванной. Вода шумно капала, пробиралась сквозь ткань к коже.

— Ты, — прошептала-всхлипнула Лена, — должен идти.

Вытащив её на мягкий коврик, я потянул с плеч мокрый пеньюар. Лена дрожала. Я должен ощущать лишь вину и нежность, но скольжение ладонями по влажной, облепившей тело ткани безумно возбуждало. Сердце забилось глуше. Мышцы наливались тяжестью — горячей, чувственной. Я очертил на мокрой сорочке соски. Потянул её вверх.

Лена задышала чаще.

Она осталась передо мной нагая, на коже встопорщились мурашки. Хотелось обнять, прижать к себе. И только чмоканье сушильщика помогло удержаться от этого порыва.

На кресле появилась новая одежда для меня, сорочка и пеньюар для Лены.

Можно было уже уходить, но я взял сорочку из нежнейшей ткани и разложил, помог немного заторможенной, покрасневшей Лене надеть её. И пеньюар.

На этот раз: