Иностранка
Шрифт:
— Значит, это он тот радист? Это он разговаривал с вами в ту ночь по радио? — спросил Алеша.
Цветов кивнул и стал собирать документы. Мадлен помогла ему связать пачку обрывком веревки, который оказался у кого-то в кармане.
Пачка лежала на краю стола, а за сдвинутым подоконником зиял черный провал. Странно было теперь сидеть в этой чисто прибранной, тихой комнате, куда внезапно ворвался шум горячих страстей.
— Ну вот, Мадлен, — сказал Цветов, нарушив царившее в комнате молчание. — Теперь ты можешь сказать твоей Марии, что ее отец погиб геройской смертью…
Они задвинули мраморную плиту на место, опустили на повернутый в прежнее положение крюк железную батарею. Потом прошли длинным, уже совсем темным коридором, спустились вниз и тогда услышали хриплый голос вахтера. Он никак не мог дозвониться до своего директора.
— Вот что, папаша, — сказал Цветов, — открой-ка нам дверь! Я завтра зайду к твоему директору и обо всем ему расскажу. Запиши мою фамилию: Цветов!..
На углу улицы он попрощался с мальчиками, долго жал руку Грегуару и потрепал Мадлен по волосам.
— Ну, прощай! — сказал он. — Вырастешь — приезжай к нам учиться!..
И он деловитой походкой быстро зашагал по улице, держа в руке маленький, обвязанный куском простой веревки сверток, и скоро затерялся среди толпы, которая в этот жаркий вечер заполняла улицу.
А ребята и Грегуар пошли медленно, разглядывая все, что встречали на пути. Горели витрины магазинов. Из кафе выходили люди. Большой город жил своей полнокровной и во многом им еще непонятной жизнью.
Мадлен молчала. Все, что она пережила с того мгновения, как в день приезда вышла из гостиницы, оставив в номере спящую бабушку, было таким замечательным, таким важным, что ей еще надо было во всем этом разобраться…
Она представила себе Мориса Шантелье, его густые брови и чуть приглушённый голос, когда он говорил с Далишаном. Тогда ей казалось, что Шантелье слишком жесток и упрям и что Далишан хочет ему и Жаку добра. Но вспомнив, как боялся Эдмон отца, когда они ходили с кружкой по Парижу, она уже не могла поверить в это. Каким смешным показался бы Эдмон среди ребят, которые сейчас ее окружают. Ведь каждый из них стремится к
— Завтра я вас уже не увижу! — вздохнула Мадлен.
— Когда твой самолет?
— В семь утра.
— Я поеду тебя провожать, — сказал Алеша. — И привезу тебе фотографию Курбатова, Михаил Иванович обещал…
— И я тоже приеду! — подхватил Толя.
Мадлен радостно улыбнулась.
— Но это ведь очень рано. Вы будете еще спать!..
— Нет! Нет!.. — твердо сказали мальчики. — Мы поедем!
Приморский бульвар. На высоком гранитном пьедестале темнеет громада старинной пушки. Невдалеке от нее, на каменном барьере стоят юноши и девушки и смотрят на залитый огнями порт. Вдали мерцает море, узкий луч маяка приятельски перемигивается с невидимыми кораблями.
Они остановились на краю широкой лестницы.
В порту шумят крапы. Освещенный яркими огнями, на рейде медленно двигается большой корабль.
Вдруг Мадлен услышала знакомую мелодию. В полной тишине она звучала особенно волнующе, проникая в сердце. Она была и грустная и мужественная в одно и то же время. Казалось, что даже бронзовый Дюк повернул голову, чтобы лучше слушать ее. А потом часы медленно начали отбивать время.
Ребята подошли к пьедесталу, он был весь в царапинах от осколков снарядов… В одном из углов, вонзившись в гранит, торчал неразорвавшийся снаряд — память о давнем сражении.
Все четверо стояли и слушали.
Не будем их торопить. Пусть они еще побудут вместе, пройдутся по Приморскому бульвару, посидят рядом на скамейке, смотря на огни ночного порта.
А когда завтра, рано утром, самолет поднимется с аэродрома и Мадлен взглянет на просыпающийся город, увидит море, над которым будет разворачиваться перед дальней дорогой могучий ТУ, у нее защемит сердце и на глазах навернутся слезы.
Пройдет еще несколько дней, и она вернется в Париж к отцу, к своему другу Жаку. И опять будет посылать письма в Одессу и получать ответы, но теперь уже не от далеких, а от близких и дорогих друзей…
1963 г.