Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Он размахивал ножом, мотал головой, визжал и кривлялся.
— Честь! Честь! — кричал он. — Когда комушибудь из нас оторвет башку, пишут: «Погиб на поле чести». А вся честь в том, что мы выгребаем для них каштаны из огня.
Джаффар презрительно взглянул на покойника, собрал свой картофель и ушел.
В канье стало тихо.
Ренэ отправился в канцелярию сообщить о гибели сержанта.
Мы с Лум-Лумом собирали картофельную шелуху, чтобы выбросить ее. Мы делали свое дело молча. В канье было тихо: рядом лежал покойник.
— Он, однако, не так глуп, этот Джаффар! — внезапно заметил Лум-Лум. — Будь он грамотный, он вполне мог бы выйти в писаря.
ВЕСНА
Батальон входил в Мези рано утром. ’
Впереди шли русские песельники. Фукс запевал «Дуню», Незаметдинов пронзительно свистел в два пальца, Бейлин гикал, хор гремел, солдаты отбивали шаг и жадно смотрели по сторонам — нет ли женщин? Батальон просидел восемь месяцев в лесных пещерах Блан-Саблона. Люди обросли, завшивели, одичали и хотели видеть женщин. Женщин не было. Была пустыня.
Нас должен был встретить проводник, но его не было. Мы с Лум-Лумом отправились на поиски и нашли его среди груды развалин, над которой болталась по ветру вывеска с надписью: «Харчевня галльского петуха». Проводник был мертвецки пьян. Мы трясли его, как мешок, чтобы привести в сознание, но пользы это не принесло.
— Ну, что надо? Что надо? — бормотал он. — На кой черт вам проводник? Хороших квартир нет, а плохие вы и без меня найдете.
Он был слишком пьян. Нам стало жалко его, и мы сказали начальству, что проводника не нашли.
Командиры ругались. Батальон остановился посреди деревни. Легионеры ворчали. Несколько человек — в том числе мы с Лум-Лумом — были посланы за квартирьеров подыскивать помещения для людей.
Пьяница оказался прав. Хороших квартир в Мезине было, а плохие искать не приходилось: все дома стояли одинаково опустошенные, разрушенные и поруганные. Жители давно бежали, а проходившие здесь полки давно пожгли в походных кострах мебель, двери, оконные рамы, половицы, балки, стропила крыш. Пустые окна были черны, как глазницы истлевшего трупа. Зловеще зияли вышибленные двери.
Не было выбора, поэтому солдат разместили быстро: каждый взвод занимал первое попавшееся помещение.
Трудно было только с медицинским пунктом и пулеметной командой. Мы отправились на поиски.
Ни живой души не было вокруг. Ни голоса не было слышно, ни шороха. Только яблони цвели кое-где среди развалин и нежно пахли. Для кого они цвели?
Но вот из бокового переулка донеслось конское ржание.
— Дело идет, Самовар!—'обрадовался Лум-Лум.— Лошадь! Где лошадь, там люди!
Мы бросились в переулок. Лошадь стояла у сравнительно уцелевшего дома — одна пробоина в крыше, не больше.
— Драгун! — недовольно заметил Лум-Лум, увидев седло военного образца. — Мало радости! Я думал, вольные! '
В доме раскрылась дверь. Она раскрылась широкой створкой в нашу сторону, так что мы не видели, кто был за дверью. Нас тоже не было видно.
Раздался поцелуй и вздох. Затренькали шпоры. Копыта застучали по мостовой. Дверь захлопнулась. Тогда мы постучались.
— Кто? — спросил женский голос, и дверь отворилась.
Мы увидели некрасивую женщину лет двадцати семи,
в сарпинковом платье. Она была затянута в высокий деревенский корсет, из которого выпирали косточки. Мы вошли за ней в дом и сказали, кто мы и по какому делу.
— А какой полк? — раздался слабый женский голос из глубины комнаты. Там в^ полумраке лежала на кровати больная старуха.
— Легион, — сказал я.
— Опять пехота?
У старухи был разочарованный голос, и мы с Лум-Лумом обиделись.
— Вы не любите-пехотинцев? — спросил я раздраженно.
— Нет, не то, — с заминкой ответила старуха. — Но пехота у нас стояла всю зиму. Да что я! Всю войну у нас только пехота и пехота.
— Чем это плохо, интересно знать?!
— В других‘деревнях хоть артиллеристы квартируют,— сказала старуха.
— Чем же это, мадам, артишоки лучше нас? — уже запальчиво спросил Лум-Лум, ненавидевший артиллеристов.
— Я не сказала, что они лучше, друг мой. Все вы одинаковые герои. Все .вы жертвуете собой ради Франции,— защищалась больная. — Но просто теперь весна... Так что вот...
Я взглянул на Лум-Лума. Он тоже не понимал, при чем тут весна.
Разговор прервала молодая хозяйка.
— А скажите, у вас пулеметная команда как, на мулах? — спросила она.
— На мулах.
— Поставьте пулеметчиков у нас в таком случае.
— Пулеметчиков? — раздумчиво спросил Лум-Лум.—* Нам бы медицинский пункт разместить. Пулеметчиков мы, пожалуй, поставим у «Галльского петуха». Там, кажется, конюшни уцелели.
— У дяди Гастона? Это он вас упросил? — быстро сказала молодая.
— Кто упросил? Какой дядя Гастон? Мы никого там не видели. Мы вообще никого не видели во'всей деревне, вы первые, — сказал я.
— И последние, — добавила хозяйка. — Кроме нас с матерью и моего старого дяди Гастона, здесь больше никого не осталось. Но дядя еще, вероятно, спит себе в погребе со своей рыжей, — сказала женщина и рассмеялась.
— Это жена его? — не подумав, спросил я.
— У него нет жены! — глухо ответила старая хозяйка. — Он похоронил мою бедную сестру Луизу шесть лет тому назад.
Я почувствовал неловкость своего вопроса, а старуха после небольшой паузы раздумчиво сказала:
— Жалко все-таки! Мне все-таки ее жалко. Конечно, это не мое дело, и теперь, когда моей Луизы нет, старик волен делать что хочет. Но я все-таки скажу, нехорошо он поступает, что держит ее все время в погребе. Это жестоко... Я говорю это вслух, хотя никогда эту рыжую не любила, видит бог.