Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Финк Виктор Григорьевич

Старик сделал бросок грудью вперед.

— Корова! — кричал он. — Тоже корова! Если бы вы ее видели, мою рыжую, господин сержант! Она не больше козы, ребра можно пересчитать у ней. Даже немцы отказались от нее. Какой от нее прок?

Но старуха тоном патриарха, который восстанавливает справедливость, сказала:

— Пускай твоя рыжая корова тоща, но кое-какой навоз она дает. А моя дочь не имеет ничего. А теперь весна, удобрение нужно.

— Ну и что? — кричал Аннион. — Удобрение! Какого черта вы сюда приперлись ссориться из-за удобрения? Другого места нет? Пошли вон!

Аннион стал толкать их всех троих в спину, когда на дороге показался штабной автомобиль. Капитан и двое молодых лейтенантов не торопясь подошли к нашей группе. Солдаты расступились и стали жаться по сторонам. Женщины умолкли, старик вытянулся по-военному и взял руку под козырек. Офицеры направились к аэроплану.

Убитого летчика тщательно обыскали и забрали документы.

— Закопайте его! — сказал офицер.

Но тогда к офицеру подошел старик.

— Господин капитан, — начал он, — позвольте представиться. Я мсье Гастон Массар, бывший владелец «Галльского петуха», ныне разоренный по условиям военного времени. Я обращаюсь к вам с почтительной просьбой...

Старуха не дала ему договорить, она резко оттолкнула его в сторону.

— Господа офицеры, — сказала тогда молодая, — я имею больше прав. Мой муж сражается на фронте, в пехотном полку. Сейчас он ранен и лежит в госпитале...

Но тут ее оттолкнул старик.

— Господа офицеры,— быстро вставил он, — покуда в армии есть драгуны, ее муж может спокойно валяться в госпитале.

Женщина взвизгнула, как ужаленная. Офицеры рассмеялись.

— Чего вы хотите? — спросил капитан.

— Я прошу вас, чтобы его снесли к нам в горох,— сказала старуха.

Палкой она указала на убитого, а кивком головы на участок на огороде, где в грядках, по-весеннему рыхлых и сырых, торчали палки, обвитые жилками пересохшего прошлогоднего гороха.

— Зачем вам? — спросил капитан.

Женщины обе бросились объяснять. Выделялся торжественный голос молодой.

— Видите ли, — сказала она, — варвары увели у нас скот, так что мы ничего не имеем для удобрения. Прямо несчастье! А тут все пехота стоит, взять негде. В других деревнях хоть артиллеристы, у них все-таки есть лошади... А у нас все пехота и пехота! А теперь весна, самый сезон... Так что вы понимаете, господин капитан... Мы вас очень просим...

ТАВЕРНА В ТИЛЕ 1

В Шампани, на участке Тиль-Сильери-Пуйон, расстояние между нашими и немецкими траншеями было не шире обыкновенной городской улицы. Эта близость делала невозможным артиллерийский обстрел. Участок казался сравнительно тихим. Но в траншеях и под ними в течение недель и месяцев шла тяжелая, упорная, кропотливая работа: готовили взрыв. Круглые сутки мы рыли сапы, чтобы проникнуть под немецкую линию и взорвать немцев. Мы работали кирками и лопатами на большой глубине и рыли коридоры и ответвления.

Когда на мгновение работа приостанавливалась, то справа, слева и снизу мы слышали глухой стук таких же кирок и лопат: немцы рыли встречную сапу с коридорами и ответвлениями, чтобы проникнуть под нашу линию и взорвать нас.

Работы кротов велись влево и вправо от нас на протяжении многих километров — от Реймса и до леса зуавов. Обе стороны работали лихорадочно, с суровым азартом. И мы и немцы каждую минуту ждали взрыва — кто кого обгонит?

После каждых шести суток, проведенных на первой линии, нас на шесть суток уводили на отдых в Тиль.

Деревня открывалась вся, едва мы выбирались из ходов сообщения. Она лежала мертвая и немая, «в развалинах и обломках. Сохранилось три дома. В одном из них был кабачок.

Стекла вылетели во время артиллерийской пальбы. Крышу снесло. Обнаженные стропила торчали, как ребра скелета. Длинный стол, два-три стола поменьше, три стареньких плетеных стула и несколько дощатых скамеек — вот все убранство. Но солдаты приходили в этот дом, измученные усталостью и ожиданием гибели, поэтому все здесь становилось прекрасным, полным уюта и безмятежности.

Вино подавали кислое, но подогретое. Теплота уходила в ноги, она копошилась в жилах, взбиралась по спине до плеч и проникала в натруженные мускулы. Мы пили и не спеша курили свои трубки.

— Когда я обедал в последний раз у моего друга, господина президента республики, он тоже угощал меня таким вином, и я остался доволен, — как-то сказал Лум-Лум.— О братья, мы попали в страну хорошего вина!

В кабачке жило все уцелевшее мирное население деревни: хозяйка, вдова Морэн, с дочкой Жаклин и вдова ее сына Маргерит. Тут же ютилось двое приблудных сирот, приятели Жаклин, маленькие оборвыши Анри и Марсель. Они жили в другом конце деревни, в развалинах, но проводили ^свои дни у Жаклин.

Позади прилавка, на полке, где некогда стояли бутылки, были прикреплены кнопками к стене две фотографические карточки, окаймленные черным крепом. На одной был изображен дородный усатый штатский лет под пятьдесят, на другой— артиллерийский сержант, красивый парень лет двадцати двух, с задорными глазами. Фотографии изображали людей, которые некогда были хозяевами за этим прилавком, но вспыхнула война, они вышли из дома и вернулись в виде бумажек, которые можно кнопкой прикрепить к стене.

Усатый мужчина был муж мадам Морэн.

Мне рассказала о его гибели Жаклин. Это было в первые дни войны. Ее папа работал на огороде, там, где теперь позиция. И вот упал снаряд, и папу убило. Никто не знал, что такое война. Все говорили «война», «война», а она не понимала, что это значит. А потом соседи принесли мертвого папу, и оказалось, что это и есть война.

Молодой сержант был ее брат Робер, муж Маргерит.

Мы сроднились с нашими хозяйками. Они были для нас последними вестницами далекой, почти забытой жизни. Их простые негромкие голоса примиряли нас с нашими горестями. Их заботливость и хлопоты напоминали нам давно покинутые семьи. А главное — они были женщины. Много месяцев прошло с тех пор, как мы покинули дивные страны, где живут женщины.