Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Лум-Лум особенно прочно утвердился в доме мадам Зюльмы. Сначала.он работал на огороде, потом стал делать мелкие плотницкие починки, потом стал ходить в доме без куртки, как хозяин. Одновременно мадам Зюльма перестала подпускать к себе близко кого бы то ни было. Теперь она торговала только вином.
Однажды Лум-Лум пришел от Зюльмы под утро, плюхнулся на солому рядом со мной и шепнул:
— Самовар, ты спишь? Я принес кое-что для чтения.
Он сунул мне в руку небольшую бумажку.
— Прочитай! Зюльма говорит, солдаты непременно должны это читать.
Вот что было написано на бумажке:
«Товарищи! В России революция. Солдаты бросают оружие и говорят своим генералам: «Воюйте сами, нам война не нужна». Товарищи! Следуйте примеру русских товарищей. Это не ваша война, вам она не нужна. Время болтовни прошло. Пора действовать. Бросайте оружие. Кричите: «Долой войну и да здравствует мир!»
Внизу была подпись:
«Рабочий и солдатский комитет борьбы за мир».
— Где ты взял, Лум-Лум?
— К Зюльме приходил какой-то артиллерист. Он только что из Парижа, из госпиталя. Говорит, в Париже на вокзале раздают это солдатам, которые едут на фронт. В поезде тоже были расклеены такие бумажки, но жандармы сдирали их. Скажи мне, что это значит? Опять нам кто-то мозги забивает? Или как? Что это за «Рабочий и солдатский комитет»? Опять генералы и миссионеры? Или кто? А самое главное — расскажи мне правду, почему тут сказано: «Следуйте примеру русских товарищей»? Что это за пример? По-моему, эти бумажки подсовывают немецкие шпионы. Расстреливать бы надо за это...
На следующий день, когда мы уже сидели в посту № 6, Лум-Лум заставил меня прочитать немецкую газетку, в которую была завернута очередная крыса, брошенная нашими соседями.
Это была газета для солдат. Там рассказывалось о разложении русской армии, о дезертирстве, о бегстве русских перед победоносными немецкими войсками, о попытках братания, на которое немцы отвечают штыками. Газета, ликуя, описывала полный развал, царящий в России, и близость окончательной победы Германии.
Я нехотя перевел. Слушали молча. Было тяжело. Когда чтение кончилось, все долго сидели молча, насупившись.
— Сдают, собачины дети! — первым выругался Неза-метдинов. — Недаром и царь от их отказался. На черта ему такая войска, ежели она Расей сдает?! Эх, видать,
без царя плохо-то воевать стало.,d
Великое солдатское дело, происходившее в России, внезапно представало перед нами в каком-то новом, непонятном и страшном свете.
— А быть может, немцы еще и врут? — сказал Пузырь.— Ведь в наших газетах другое пишут!
Французские газеты ежедневно сообщали, что «великий русский народ, сбросивший с себя иго царизма, с удесятеренной энергией борется за торжество права и справедливости».
«Русская революция есть первая и решительная победа над Германией», — писал сам Клемансо.
Мы не очень верили. Мы имели опыт: почти три года все газеты описывали счастливую жизнь фронта, весе-
лый быт солдат, героический дух армии, сокрушительные победы над врагом. Мы имели опыт.
— Еще кто больше врет! — заметил Лум-Лум.— Эта, немецкая* или наши? В России-то все задом наперед пошло. А тут еще бумажки разные появились, которые ' советуют солдату следовать примеру русских... Я думаю, не иначе, немецкие шпионы орудуют. И недаром как раз артиллерист эти бумажки и раздает. Ох, и наломаю же я Зюльминому красавцу! Ох, и наломаю!
— За что, тыква? — возмутился я. — За что?
— Пусть не сбивает пехоту с толку.
После секундной паузы он прибавил глухим голосом:
— И к ней пусть не лезет!
Сообщение немецкой газетки расстроило меня, мне сделалось тяжко на душе, я рассердился на Лум-Лума.
— И все ты врешь, старый козел! — воскликнул я. — Ничего ты никому не наломаешь. И не запретишь ты ему ходите к Зюльме. По какому праву? Тебе можно, а ему — нет? Что он, не солдат? Женщина — отдых солдата.
— Пехотного! Прибавь: пехотного солдата! — огрызнулся Лум-Лум. — Артиллеристы тут ни при чем. Они артишоки. Они в бабах ничего не понимают. Они не могут этого понять.
Как я ни старался его разубедить, он стоял на своем.
Когда мы повстречали ван дер Вааста, бельгиец очень мило поздоровался с нами за руку, осведомился о здоровье, о житье-быть-е, о письмах из дому.
Ван дер Вааст говорил с очень резким фламандским акцентом, рот у него как будто был набит горохом.
— Ну как, мой дорогой друг? — обратился ван дер Вааст ко мне. — Вы получаете письма из дома? Что пишут ваши родители? Они, вероятно, гордятся своим сыном-героем! Что происходит на вашей великой родине?
— Самовар о России ничего не знает и ничего о ней не говорит, — перебил его Лум-Лум, — но завелись какие-то фазаны, которые советуют нашим солдатам следовать русскому примеру и бросать оружие.
— Кто это? — встрепенулся ван дер Вааст.
— Кто? Понятно, артиллеристы! Самая гнусная
падаль всегда артиллеристы! Из третьей тяжелой красавчик один! Недавно приехал из Парижа, из госпиталя... Чего ты меня дергаешь за куртку, Самовар? Разве я вру? Как раз сегодня я собираюсь память этому красавцу бока...
— Правильно сделаете, — сказал ван дер Вааст.— Из третьей тяжелой? До свидания, друзья!
— Ты чего меня за куртку дергал? — спросил Лум-Лум.
' — Потому что ты кретин! Можешь бить артишока по морде, но это не значит, что надо предавать его в руки жандармов.
— А если он шпион? Я думаю, он не иначе шпион! Боши должны платить за такую работу! И немало!
Придя вечером к мадам Зюльме, я застал не слишком лирическую сцену: Зюльма била Лум-Лума по щекам.
Зюльма стояла красная, разъяренная и делала свое дело с усердием. Она еле разжимала крепко стиснутые губы, чтобы выдавить нелестные для моего друга слова: