Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
видел. Легионер Бланшар вообще сомневается, монсеньёры кардиналы: удобно ли убивать незнакомых? Прилично ли это? Красиво ли это? Честно ли это? Умно ли это? Он считает, что убивать полезно только некоторых хорошо тебе известных типчиков.
Лум-Лум разошелся и мог болтать долго. Внезапно он умолк и одним прыжком выскочил на парапет.
Оказалось, к нам шел немецкий солдат. Он был без оружия, но мы не знали, каковы его намерения. Лум-Лум бросился к нему.
Увидев, что из нашей ямы выскочил человек, голый, как червь, волосатый, как обезьяна, и татуированный с головы до пят, немец едва не свалился с ног. Лум-Лум, смеясь, подбежал к нему и потащил к нам, ругаясь по-арабски.
Немец прыгнул в яму, немой от испуга. Не попал ли он в среду сумасшедших? Почему все голые?
— Объясни ему, Самовар, что мы разделись назло командиру батальона.
— Да, это смешно, — не совсем, однако, уверенно сказал немец, когда я ему все объяснил. — Вы хорошие парни! Нам тоже скучно. Мы тоже сидим в яме, как дураки.
Немец угостил нас сигарами и попросил хлеба.
— Надо что-нибудь придумать насчет покойников и артиллеристов, — начал он. — Позиция здесь хорошая, и вы ребята тихие. Если бы не покойники и не артиллеристы, можно было бы жить. Пехота французская и немецкая— ребята хорошие. Но артиллеристы... Они сволочи. Они стреляют издалека, а сами не показываются. Еще виноваты покойники, потому что от них идет дух.
— Он прав, этот фриц, — согласился Пузырь.— Если бы не артишоки, здесь была бы сладкая жизнь, потому что начальство сюда редко заглядывает.
Мало-помалу все мы —и гарнизон поста № б, и немец— стали как будто забывать, кто мы, где находимся, при каких обстоятельствах. Война еще была жива, и ее бешенство еще не утихло, но, поговорив этак несколько минут, обе стороны почувствовали, что взаимной вражды у них нет. Каждый видел в противнике только подобного самому себе страдальца, который трудится над непонятным'делом. Был 1917 год. Как ни было велико расстояние и как ни ревел над всей Европой ветер безумия,
все же раскаты русской грозы доходили и до нас. Правда, на Западном фронте солдатская злоба еще была темна, она еще не знала своей дороги. Но вековое свое место она покинула: солдат уже больше никак не мог обходиться без ясного понимания истинных причин и целей войны. А так как именно об этом он не знал ни слова правды, то он переставал злобиться против солдата неприятельской стороны.
Мы сидели с немцем и, неторопливо покуривая, говорили о своем, солдатском: много ли соломы выдают на подстилку, хорошо ли кормят. Ответы немца не вызывали зависти. Он расспрашивал нас, но и у него глаза не разгорались от наших ответов.
Потом мы стали расспрашивать друг друга, что за люди начальники, и немец весьма добродушно рассказал, что недавно, когда их полк стоял у форта Бримон, они сами убили своего ротного командира.
— Шальная пуля, — сказал немец, широко улыбаясь, и поправился: — Так называемая шальная пуля. На капитане шинель оказалась-обожженной. Это была странная пулька. Ее выпустили в упор, приставив винтовку к груди.
Гарнизон поста принял это сообщение с интересом, и когда немец спросил, бывали ли подобные случаи во французской армии, мы с Лум-Лумом незаметно переглянулись, и я рассказал, что у нас командиру роты кто-то — неизвестно кто — всунул пулю в затылок и рота вздохнула, осиротев.
Все наши весело смеялись, немец тоже смеялся. Одни мы с Лум-Лудоом сохраняли серьезность*. Я даже сказал, что нашего капитана не сразу удалось ухлопать, один солдат пытался, но у него не вышло, и он сошел с ума.
Этот трагический случай не представлял ничего нового для нашего гостя и только послужил поводом для продолжения беседы, которая все больше нас сближала.
— У нас тоже сходили с ytaa, — сказал немец. — Между прочим, один снайпер.
— Пусть будут прокляты снайперы, — заметил Ан-тонелли, когда я перевел эти слова немца.
Немец не возражал. Верно, что, покуда мы стояли под фортом Бримон, снайперы были страшилищем обеих сторон. Траншеи, наши и немецкие, вились рядом, двумя бороздами. Кое-где они отходили одна от другой шагов
на сто, кое-где между ними оставалось расстояние не шире городской улицы, кое-где оно было узко, как коридор в жилом доме. Поэтому нельзя было ни на секунду заглянуть в бойницу: все было пристреляно, тотчас раздавался выстрел. Наши получали пули в глаза, в лоб, в нос, в рот. Человек только подходил к глазку и падал через мгновение.
Война удрала с поверхности земли. Она зарылась в ямы и доверила свои дела снайперам.
Небо в Шампани голубое. Дни стояли тогда ясные, вино было дешево. И мы и немцы считали участок под Бримоном тихим. Прыгали кузнечики в маке. Но вместе с кузнечиками прыгала смерть. Ее выпускали снайперы.
— Да, — мечтательно и завистливо сказал немец,— у нас выгодно быть снайпером. У нас за двенадцать убитых французов снайпер получает двухнедельный отпуск.
Далее последовал рассказ о некоем снайпере по фамилии Циглер, который успел уложить восемь французов и мечтал об отпуске.
— Мы все, весь батальон, — говорил немец,— с волнением следили за своими двадцатью снайперами: кто раньше заслужит отпуск? И вот ефрейтор Циглер сваливает своего девятого француза. Вся седьмая рота гордится им. Имейте в виду, — подчеркнул немец, — тут дело без обмана: за стрельбой снайпера наблюдают в телескоп один офицер и один капрал. Тут дело без обмана. Циглер вбивает в приклад своей винтовки девятый гвоздь. И потом десятый и одиннадцатый сразу, в один день... Азарт разгорается. Наш Циглер идет впереди остальных на трех убитых.
Немец прервал свой рассказ. Он тяжело дышал,— видимо, воспоминания взволновали его. Наконец мы услышали продолжение:
— Наступило утро его двенадцатого выстрела. Уже светало. Вдруг прибегает кто-то и говорит, что на поверхности есть французы.
— Должно быть, укрепляли проволочные заграждения,— буркнул Макарона.
— Вот кто-то и задержался, — сказал немец. — Циглер мгновенно занял свое место позади стального щитка. А мы все бросились к брустверу. И вот мы видим,—. шагах в ста, а то и меньше, трое ваших. Но двое быстро спустились в окоп, а третий вытащил из кармана конверт, раскрыл его, развернул лист белой бумаги, сел на землю, свесив ноги в траншею, и приступил к чтению. Человек совершенно забыл, где находится. Он сидел неподвижно. Мы были возбуждены, все до одного, весь взвод. Человек не знал, что его расстреливают. Подумайте, какая картина! Человек не знал, что в эту минуту он участвует в соревновании двадцати снайперов. Мы все хотели, чтобы победителем вышел наш Циглер.