Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Не буду! Не буду, дядя Семен! Ось крест, бил fame николы сроду не буду!
Однако тут же опускал ложечку в чай.
В троицу входил еще и брат красавицы, молодой человек лет двадцати пяти.
Они были, все трое, земляки Семена Дмитриевича, из одного с ним села. Молодая красавица работала в ЦК комсомола, ее муж был директором винодельческого совхоза, а брат недавно окончил университет, учился в аспирантуре, и, как мне однажды сказала жена Бра-гуцы, профессора сулили ему большую ученую будущность.
Семен Дмитриевич относился к нему с необычайной нежностью, которую пытался — правда, безуспешно — прикрыть то напускной суровостью, то даже некоторой иронией. Он, например, нередко называл Митю «муж науки», отчего молодой человек мгновенно краснел до ушей. А Семен Дмитриевич, даже не глядя, знал, что тот покраснел, и безжалостно донимал его:
— А чего ж тут, Митя, краснеть? Совсем тут даже краснеть нечего. Конечно, ты еще пока только аспирант, но будешь доктором наук.
Меня самого удивляло безотчетное любопытство, которое вызывали во мне этот молодой человек и его сестра. Когда я был в Бессарабии лет тридцать тому назад, во время гражданской войны, они еще не появлялись на свет божий. И все-таки где-то я видал широкие скулы этого молодого человека, несколько грубоватые черты его лица. И сестру его я тоже встретил как будто не впервые: мне были знакомы ее бархатные глаза, её высокий лоб, мягкий рот с нежным темным пушком на верхней губе. Где-то я слышал этот низкий, мягкий голос...
Я сказал об этом Брагуце. Он только усмехнулся.
— Нигде вы их сроду не видели. Они самые обыкновенные молдаване из Петрешт. А фамилия их Сурду. Вам это ничего не говорит?
— Сурду? Сурду, вы сказали? Как это — ничего не говорит? — воскликнул я. — Может, они дети Георгия Сурду и/Марии?
— А вы откуда знаете Георгия и Марию? — с изумлением спросил Брагуца.
— Они живы?
— Нет их в живых! — с грустью ответила жена Бра-гуды, Анна Ивановна, и прибавила: — Они погибли при трагических обстоятельствах. Но все-таки откуда вы их знали?
• Я рассказал, что в первую мировую войну мы с Георгием Сурду были в одной роте и я его очень живо помню: высокий, худой, черный, как жук, и широкоскулый. Он носил старую шинель не по росту, руки торчали из рукавов и казались необыкновенно длинными.
Семен Дмитриевич рассмеялся:
— Правильно! Портрет верен. Он же такой был бедняга! Такой несчастный!..
Вот уж что верно, то верно. Сурду был человек очень несчастный... Я увидел его впервые в тысяча девятьсот пятнадцатом году в Новгороде-на-Волхове, в запасном батальоне. Ему было страшно трудно. По-русски он еле понимал и жил непостижимой жизнью человека, не знающего, чего от него требуют. Унтер выходил из себя, ругал его поганой бранью, толкал и пихал кулаками.
Я был единственным человеком, с которым Сурду мог общаться. Мое детство прошло на Украине, в деревне, наполовину украинской, наполовину молдавской: отец служил там агрономом у помещика. Мы объяснялись с Сурду на обоих языках, и он сразу привязался ко мне. Он не отходил от меня ни на шаг, счастливый тем, что кончилось горькое одиночество, в котором он жил с самого начала войны на фронтах, в госпиталях, в запасных батальонах, в отрядах пополнения и снова на фронтах. Сурду все приставал ко мне с расспросами: почему война, отчего война, из-за чего война? Он часто с сокрушением повторял, что сам-то он, конечно, человек темный, но как же это грамотные недоглядели и допустили, чтобы произошло такое несчастье, чтобы люди убивали, калечили и разоряли друг друга и — это самое главное — чтобы во всем этом заставляли участвовать неграмотных, которые даже не знают, из-за чего все началось? Он был настолько забит, наивен и прост, что меня иногда охватывало чувство вины перед ним за всех грамотных людей.
Осенью 1916 года мы попали в одну роту под Двинском. Некоторое время провоевали благополучно, а в конце декабря выдался сумасшедший день, немец положительно неистовствовал. Разорвался снаряд, осколок попал в солдата, который прятался за спиной Сурду. Солдат был уже человек немолодой, совершенно измученный и нередко производил впечатление полоумного. Осколок попал ему в грудь, солдат свалился, его стоны были похожи на всхлипывания, и Сурду спокойно сказал ему по-украински:
— Чего ж ты, глупый, плачешь? Ты ж уже отвоевался. Что ты плачешь?
Но в эту минуту Георгий и сам упал: разорвался новый снаряд, осколок попал ему не то в бедро, не то в низ живота, кровь хлынула обильно.
Сурду увидел, что пришла наконец его смерть. Он встретил ее просто. Я положил его голову к себе на колени. Больше я не мог сделать для него ничего. Садилось солнце, тень опускалась Георгию на глаза, как грустное прощание.
Внезапно прибежали санитары. Они быстро уложили обоих раненых на носилки и унесли. Но Георгий уже не чувствовал этого. Он был без сознания.
Неужели он выжил?
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
В середине ноября 1917 года, тотчас после Октябрьской революции, партия направила меня на работу в Бессарабию. Остановились на мне опять-таки благодаря моему знанию молдавского языка.
Бессарабия была краем нищих крестьян, и эти нищие крестьяне, по темноте своей, очень сытно кормили помещиков и кулаков.
Ленинский земельный закон потряс молдавскую деревню.
Раздел земли мы начали в декабре, и проходил он в боевом темпе.
Но помещики и буржуазия тоже не дремали. Они задумали отторгнуть Бессарабию от России и присоединить к Румынии. Организация, которая взяла на себя хлопоты по этому делу, называлась «Сфатул-Церий» — «Краевой Совет». Она действовала энергично.
Шестого января 1918 года из Киева прибыл, эшелон трансильванских румын. Во время империалистической войны они служили в австрийской армии и в России попали в плен. Их содержали в лагере под Киевом. На
Украине власть была тогда в руках пресловутого Петлюры. Лидеры «Сфатул-Церия» легко с ним сговорились. Он якобы отпустил пленных румын по домам, но этим «репатриируемым» дали оружие, и когда эшелон проезжал Кишинев, им внезапно приказали захватить вокзал.
Все это произошло ночью. А к утру мы заставили их сложить оружие.
Операцией руководил Григорий Иванович Котовский, великий мастер внезапного и смелого удара.
Я встретил его впервые едва ли не в самый день моего приезда в Кишинев, во «Дворце Свободы», как тогда называли горсовет. В помещении было полно народу, стояла невообразимая и шумная сутолока. Внезапно все стихли, все точно затаили дыхание, и мы увидели Котовского. *