Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Ось и Петрешты. А куда ж я тебя дену? — внезапно спросил Сурду, когда мы въезжали в село. Вопрос точно впервые пришел ему в голову. — Може, я тебя до батька довезу? Он один живет, — сказал Сурду раздумчиво. — А то, може, до брата? У меня брат вдовый!
— Куда знаешь, туда и вези, — ответил я. — А к тебе, значит, нельзя?
— Можно бы и ко мне, — ответил Сурду как-то неуверенно.— Места хватит... Только... того.
— А что?
— Баба!
Я пытался пристыдить его:
— Не иначе, выходит, уже солдат бабы боится?!
— Та не боюсь
— Ну что ж, тебе видней! — сказал я.
Однако повез он меня все-таки к себе.
Стояла кромешная тьма, ни в одном доме *не горел свет. Мы свернули в какой-то двор, быстро и молча распрягли лошадь, заперли ее в сарае и вошли в дом. Правда, не сразу. Меня не должны были видеть. По-
этому, когда Сурду осторожно постучал в окно и ему открыли, он вошел один, оставив меня во дворе, но через несколько минут появился и впустил меня. При этом он раскрыл в сенях боковую дверь и, подтолкнув меня куда-то в кромешную темноту, шепнул:
— Кидайся на пол та й спи. И щоб тихо...
Как ни был я утомлен, как ни хотелось мне спать, но я так промок, а земляной пол был такой сырой, что я не сомкнул глаз до утра. А когда забрезжил бледный рассвет, я увидел в углу широкую кровать, на которой возвышалась гора подушек. Так я и знал: Сурду пихнул меня на чистую, нежилую половину, но уложить в постель побоялся: заскрипит кровать, услышит хозяйка, что тогда будет! Мне было жалко его: здорово он все-таки боялся своей жены.
Предавшись этим размышлениям, я забыл уткнуться лицом в рукав шинели, когда меня стал душить приступ кашля.
Тотчас начались события.
Глава четвертая
В жилой половине дома раздался испуганный женский крик, потом я услышал громкий разговор, потом хлопнула одна дверь и другая, и ко мне ворвалась, яростно отбиваясь от Георгия, взлохмаченная женщина. Уже было достаточно светло, я увидел ее глаза. Они были налиты злобой.
— Кто? Кто такой? — задыхаясь, кричала она.
Георгий тащил ее за юбку.
— Та цыть, Мариука! — упрашивал он. — Оставь этого человека! Чего ты хочешь? Дорожный человек попросился ночевать. Чего ты пристала, глупенькая?!
Казалось бы, ничего не было необыкновенного в этих словах Георгия. И были они чистейшей правдой: я действительно был «дорожный человек». Но вид Георгия доказывал лучше слов, что он врет, что он что-то скры--вает, что дело нечисто. Сурду был слишком явно растерян. Он не говорил, а бормотал неуверенно, боязливо. Он заискивал перед женой, и это лишь усиливало ее неясные подозрения и приводило в'бешенство.
— Молчи! — кричала она. — «Дорожный человек»! Знаю я твоих «дорожных людей»!
И опять набросилась на меня:
— Вон отсюда! Сию минуту чтоб духу твоего здесь не было!
Она неистовствовала. И все же, как ни покажется странным, эта женщина внушала мне неясную симпатию.
Ей вряд ли было тридцать лет. Но об этом можно было судить лишь по тому, что и Георгию было не больше. Лицо же ее было землистого цвета, щеки запали, морщины и черные круги лежали под глазами. Ей легко можно было дать и пятьдесят. Видимо, горькая бабья доля, нужда, заботы, беззащитность, безнадежность сделали из нее старуху раньше времени.
Но было в ней и что-то прекрасное. Даже в своей преждевременной старости она сохранила следы былой красоты. Это была женщина высокого роста, черноволосая, с высоким лбом, с прямым носом, с небольшим и мягким ртом, над которым еле темнел нежный пушок, и с бархатистым взглядом черных глаз, прикрытых длинными, густыми ресницами.
Она внушала мне ощущение строгости, ума, воли, душевной чистоты и женственности. Я почувствовал к ней доверие.
— Хозяйка, — негромко сказал я, — не кричите. Я как раз из тех людей, о которых кричать не надо.
Сам не знаю почему, но это сразу ее осадило.
— А что? —уже значительно тише спросила она.
—.Меня румыны ищут.
— Почему? — спросила она еще тише и с испугом.
Из-за ее спины Георгий делал мне отчаянные знаки молчать. Но молчать уже было невозможно.
— А вы, хозяйка-сердце, слыхали про таких людей, которые за крестьянскую долю борются? — спросил я.
Георгий был близок к обмороку.
А хозяйка сначала точно окаменела, потом рванулась ко мне и как-то странно замахала руками. Она хотела что-то сказать, но для меня нужных слов, видимо, не нашла и потомуг набросилась на мужа.
— Ах ты воловья голова! — закричала она громче
прежнего. — Такого человека ты заставил спать на полу? А? На полу?! Горе мое с дураком жить!
Через полминуты я сидел на теплой половине. Хозяйка вытащила из печи котелок кипятку, кинула в него щепотку сушеной моркови, которая должна была заменить чай, достала кусок мамалыги и стала меня потчевать.
Было больно смотреть на убожество жилища Сурду, на скудость его жизни, на хилость малышей, копошившихся на полу, среди грязной рванины. Было тяжело и грустно. Но все-таки было и тепло. Дождь прошел, улыбалось, заглядывая в окно, молодое весеннее солнце, а главное — какое-то простое, бедное, но милое тепло исходило от хозяев, в особенности от хозяйки.
— Не обижайтесь, что я так на вас накинулась, — сказала она и, метнув уже несколько примиренный, но все еще не~слишком мягкий взгляд на мужа, прибавила:— Он знает почему!
Сурду смущенно опустил голову.
— Ага! Стыдно стало? А я скажу!
— Цыть, Мариука! — прикрикнул на нее Сурду.—* Цыть, сорока!
— Вот! Слыхали? — воскликнула Мария. — Выходит, я уже сорока! А что он два раза возвращался из города пьяный и еще других пьяниц привозил, то ничего? То не сорока? Они ж так шумели, что жандарм приходил! Я ж жандарму должна была дать два яйца, чтоб только рыла его не видать поганого. То ничего? То не сорока? Вот я и на вас, извините, подумала.