Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Я понимал его обиду. Ведь если бы стало известно, что он прятал меня целый день, что он созвал людей для тайной встречи со мной, что он тайно вывез меня из села, ему бы и самому головы не сносить: как отвертелся бы он от обвинения в соучастии в убийстве жандарма? Но он пошел на этот риск не задумываясь. А я ему не доверяю! Я даже не хочу рассказать ему, как у меня прошло это дело с жандармом.
' Федос был герой. Это было так же верно, как то, что не я убивал жандарма.
Не раз вспоминал я эту историю и то, как все дружно рассмеялись тогда в сарае, в темноте, едва я сказал, что такие дела справедливы, но попадаться не надо. Конечно, не один Федос — все поняли эти слова как признание в том, что жандарма ухлопал я. И за это меня уважали. Смех был не только одобрительный, он свидетельствовал об уважении.
Я даже чувствовал себя как-то неловко: выходило, что я обманывал чье-то доверие, и мне становилось жалко, что я не был причастен к убийству жандарма.
Но что же это происходило в тихой Бессарабии? Не стало мира. Был отравлен воздух ее садов, полей и виноградников. Не стало мира в Бессарабии! Оккупантам было плохо и становилось хуже с каждым прожитым днем. Их профессии становились вредными.
Например, — и читатель в этом убедился, — вредно было служить в жандармерии: за это убивали.
Вредно было быть перчептором и взыскивать налоги: за это убивали.
Вредно было бйть помещиком: за это пускали красного петуха и убивали.
Вредно было состоять сельским примарем й нахальничать с населением: за это по вечерам в темноте отбивали печенки.
Даже быть солдатом королевских войск и воровать кур тоже было вредно: за это повреждали ребра.
Этим, вероятно, объясняется тот факт, что пятьдесят тысяч оккупантов-прозябали в страхе. Вооруженные до зубов, они сидели как бы на раскаленной сковороде и ждали неприятностей.
Глава седьмая
Однако нам было, признаться, очень мало проку от того, что оккупанты жили в страхе. Вышибить их Mbi все-таки не могли: силы были слишком неравны.
Судьба революции и Бессарабии решалась близко от нас, мы слышали рев пушек и перебранку пулеметов, но действие происходило на левом берегу Днестра.- Именно там лежали большие дороги гражданской войны.
Расскажу хотя бы только о Балтском уезде, особенно мне дорогом, — там прошли мое детство и юность.
Часть границы уезда проходила по левому берегу.
В 1918—1920 годах в уезде сменяли друг друга гайдамаки пана гетмана, сечевики Петлюры, австрийцы, германцы, деникинцы, батьки и атаманы. Все требовали от крестьянской бедноты возвращения захваченных помещичьих земель. Все сгоняли недовольных на базарные площади и пороли до смерти. Все раздевали родителей и пороли на глазах у детей. Все пороли до смерти детей на глазах у родителей. На станции Слободка соорудили виселицу и вешали каждый день. Виселица переходила из рук в руки.
Однако народ оборонялся.
Как-то я заехал в одно прибрежное село — у меня там был приятель-подпольщик. Дома я его не застал, а хозяйка сказала шепотом, что он поехал к дядьке Осипу, и спросила, не слыхал ли я, что произошло на железной дороге.
Где-то километрах в десяти вверх по течению жил некий строго законспирированный подпольщик, поддерживающий регулярную связь с левым берегом и снабжавший нас новостями. Это и был дядько Осип.
Вечером явился хозяин. Вид у него был возбужденный, взволнованный и счастливый. Он рассказал мне, что недалеко от Слободки австрийский воинский эшелон, направлявшийся в сторону Бирзулы, споткнулся, упал набок, и все вагоны покатились под откос. Все это
было делом рук партизан: они сняли рельсы на большом протяжении. Пассажиры злосчастного поезда вряд ли успели догадаться, что с ними произошло, как их стали забрасывать гранатами. Некоторые все-таки спаслись. Верней, они думали, что спаслись, потому что им удалось бежать из оврага. Но партизаны предусмотрели такую возможность, и бежавшие попали в засады и ловушки, где и остались.
Впоследствии я узнал от участника операции, партизана Лейдермана, более известного под заслуженным прозвищем «Смельчак», что австрийцы потеряли две тысячи человек убитыми, ранеными и взятыми в плен.
Оккупанты, обозленные такими неудачами, стали обстреливать села из пушек, требуя выдачи большевиков. Им выдавали трупы предателей и шпионов.
В селе Березовка нашего уезда воздух был давно накален: земля там принадлежала богатым помещикам, на ней работали безземельные батраки. К тому же большинство из них вернулись с войны, они привезли с собой винтовки и пулеметы, в лесной глуши у них были запрятаны пушки и снаряды. Помещики знали это и жили в страхе.
В один прекрасный день в Березовку пришел карательный отряд — гайдамаки.
Гайдамаки носили живописные кунтуши, жупаны, шлыки и длинные усы, которые они наматывали себе rta уши.
Гайдамаки рассчитывали перепороть в первый день хотя бы половину мятежной голытьбы, остальные подождут до завтра.
Но в Березовке нарядных молодцов ждали сплошные неприятности. В Березовке не оценили их красоты. Партизаны налетели на них и сразу перебили треть отряда. Две трети пустились наутек, но это спасло не всех: многие погибли в деревнях, через которые приходилось удирать. Потом пришло значительное подкрепление, и гайдамаки окопались в селе Мошняги, видимо готовясь к длительной борьбе. Но борьба не была длительной. К Мошнягам подошли партизаны — несколько тысяч человек. Это были крестьяне Мошнягской волости. Гайдамаки были разгромлены очень быстро. Оставшиеся в живых бежали. Их добили на дорогах бегства.
Иван Кононович Дьячишин, который собрал это крестьянское ополчение, обучил его и командовал им, был парубок двадцати трех лет из той же Березовки, отвоевавшийся солдат. Начальником штаба у него был такой же деревенский парубок и тоже отвоевавшийся солдат, бывший полковой писарь Севастьян Терлецкий.
В каждом уезде были тогда свои полководцы. Все они вышли из отвоевавшихся солдат. Назову Ивана Колесникова и Богуна Ивана в Тираспольском уезде, В. Ду-бецкого и М. Данилова — в Ананьевском. Я запомнил их имена, — это были мои ближайшие соседи, конечно, за рекой.