Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Не долго предавался я, однако, этим размышлениям: Федос приоткрыл дверь и молча поманил меня пальцем. Когда мы вышли во двор, он быстро распахнул ворота конюшни и сделал мне знак войти.
В конюшне стояла тощая и понурая лошаденка. В углу я увидел сани, опрокинутые полозьями вверх, и немного соломы.
Федос быстро закрыл ворота, стало темно.
— Тут сидите —. и цыть! Чтобы и дыхания вашего слышно не было. Потому что, упаси бог, услышит кто-нибудь, сейчас побежит к примарю, а тогда — беда, не-хай бог милует.
Это стало меня раздражать. Я спросил:
— Сколько ж я так буду сидеть?
Федос ничего не ответил. Он только сказал, что его жена находится у больной матери, да и сам он торчит там все время, потому что старуха должна преставиться, а дом он запирает.
С этими словами он вышел, закрыл ворота, заложил их снаружи тяжелой перекладиной, и я услышал его удаляющиеся шаги. Все произошло быстро, я даже не успел подумдть, в какое положение попал. В самом деле: если мне в этом селе нельзя оставаться, то надо уходить. Но не затем же я, черт возьми, приехал, чтобы сидеть под замком у Федоса в конюшне?! Я все больше утверждался в мысли, что Федос не только не прятал меня от полиции, а, наоборот, просто запер меня, чтобы я не удрал, а сам пошел куда надо заявить и скоро-скоро за мной придут.
Мое положение было безвыходно. Я уже подумал, что хорошо бы поджечь конюшню и бежать. Как на беду, у меня не оказалось спичек
День тянулся мучительно долго, но вечер все-таки наконец настал. Я догадался об этом, когда всякий свет перестал пробиваться сквозь щели. Наступила густая, непроглядная тьма, и очень скоро послышались шаги во дворе. Я решил, что если это Федос привел полицию, я буду защищаться. Оружия у меня не было, но нашлось вполне подходящее для дела полено.
Ворота открывали осторожно. Послышался негромкий голос Федоса:
, — Вы уже, наверное, голодный сидите? А? Вот я вам принес мамалыги. Еще горячая. — Он дал кому-то войти и продолжал: — А это товарищ мой, сочувствующий. Сейчас еще народ придет. Хотят люди с вами поговорить.
Не могу сказать, как мне стало стыдно перед Фе-досом.
Вскоре действительно стали приходить люди, и в ко-
нюшне сделалось тесно. Лиц я не видел ни одного, потому что света не зажигали, да и меня никто не видел. Но, вероятно, эти люди знали от Федоса, что я — тот, который недавно, при советской власти, делил между бедняками помещичью землю.
Пока ждали народ, кто-то сказал по-украински, обращаясь, по-видимому, ко мне:
А що було, як бы вы побачили!.. Ой, що було!..
Оказалось, хоронили Пынтю.
Об этом Пынте я думал весь день и упрекал себя, что не расспросил о нем Федоса.
Пынтя был вожак местной бедноты. Я сразу обратил на него внимание во время распределения земельных прирезков. Он был малограмотен, может, быть и вовсе неграмотен, но обладал деятельным умом прирожденного организатора и темпераментом вожака. Его слушали, ему верили, ему подчинялись.
Одна беда: нездоровый румянец пылал на щеках у Пынти и глаза блестели необычайным блеском. У Пынти была чахотка.
Когда налетели каратели и стали всех сгонять на базарную площадь для порки, Пынтя лежал дома — он умирал. Но его все же погнали, может быть, даже по-, несли на площадь. Об этом позаботились, кулаки во главе с примарем. На площади Пынтю выпороли, к вечеру он умер.
В описываемый мною день его хоронили. К выносу тела у его дома собралась масса народу, почти все село. Поп понял, что тут что-то неладно, и отказался участвовать в шествии, боясь вызвать гнев оккупантов. Поп сказал: что либо пусть народ разойдется по домам, либо он хоронить не будет. И тут все дело сразу повернулось в очень неприятную сторону: из толпы стали раздаваться голоса, ка-к-то очень вежливо, даже слишком вежливо, спрашивали батю, не хочет ли он посоветоваться с тем мертвым^ жандармом. Если хочет, то можно ему в таком деле помочь.
У попа ослабели ноги и стали дрожать. А с попадьей было совсем плохо.
Пынтю похоронили честь честью, процессия прошла через всю деревню, поп прочел все молитвы, как полагается.
У того, кто рассказывал эту историю, и у тех, кто дополнял ее подробностями, голоса звучали бодро: эти люди-только что пережили радость победы.
Победа была горькая, но все-таки они не позволили врагам обидеть их товарища.
Я сидел и слушал и все время думал об одном: что же это делается с молдавским народом? Вот стояло село, — видимо, тихое, смирное, никаких передряг с оккупантами не было. Оккупантам, видимо, тоже не на что было жаловаться: они хоть и налетели, но по ошибке. И вот последствия...
Вдруг я услышал чей-то голос:
— Вы нам вот что скажите: если они с нами такую' справедливость правят, то можем мы их тоже бить? Будет это справедливо или несправедливо?
— Пер^д кем? — спросил я, недоумевая.
— А перед богом.
Все затаили дыхание, ждали, что я отвечу. А я сказал, что если хотеть, чтобы в таких делах была справедливость, то самое главное — действовать с умом и не попадаться.
И сразу раздался приглушенный, но дружный смех.
А Федос Оника сказал, что теперь все понятно, больше говорить нема о чем, пора расходиться, только не всем сразу, а по одному, по двое, и чтобы на улице не разговаривать.
Когда все ушли, Федос вывел лошадь и через несколько минут пришел за мной. В темноте он повел меня за сарай. Там стояла телега. Лошаденка была уже запряжена. В телеге лежало немного соломы. Федос приказал мне лечь, забросал меня тряпьем, и потихоньку, задами-задами, мы выехали из деревни.
Километрах в двух от села начался лес. Когда мы в него углубились, я услышал кудахтающий смех Фе-доса.
— Чему смеешься?
Вместо ответа он спросил:
— А сколько ж вас было?
— Где?
— О! Видали? Уже он снова не понимает где. Я спрашиваю, сколько вас с тем жандармом занималось? Потому, он же здоровенный был, ой здоровенный!
Это было продолжение все того же дневного разгово-
ра; теперь Федос хотел знать подробности: как именно я убил жандарма и сколько нас участвовало в деле.
Никакие мои уверения, что я ничего не знаю, что я нисколько не причастен к этому делу, что я только утром приехал, — никакие мои доводы не действовали.
Федос решил, что я ему не доверяю, и перестал расспрашивать. Он обиделся.