Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Кто-нибудь пострадал? — спросил я.
— Никто не пострадал, — с раздражением ответил подпольщик. — Мы пострадали... Мы мучаемся и страдаем, нам нужны «лимонки», а бог создал чистых идиотов, которые прячут «лимонки» на чердаке и забывают про них как раз в такой момент... — он запнулся.
Я спросил, какой момент он имеет в виду. Тогда подпольщик— у него был голос как из бочки — взорвался:
— Что вы спрашиваете, я не понимаю? Вы не знаете, что Деникин снова наступает?
— Знаю.
— Что ж вы спрашиваете?.. Я вам говорю, опять подходит такой момент, когда без «лимонок» все равно как без рук.
Он продолжал все с тем же раздражением, как если бы я возражал:
— Чтоб эшелон бросить под откос, «лимонки» нужны? А охрану перебить надо? А чем вы ее перебьете? Махоркой «Золотая рыбка» фабрики Дунаевского в Кременчуге? Или, может быть, портянками? Это такое дело, что нужны только «лимонки». А об этих «лимонках» можно сказать, как Шолом-Алейхем сказал о деньгах: когда они есть, так они есть, а когда их нету, так-таки нету. И тогда плохо. Тогда Нухим тоже их не найдет.
Эта небольшая история, хорошо мне запомнившаяся и вполне точно мною переданная, не говорит ни о каких сколько-нибудь заметных событиях гражданской войны. И все же я счел себя вправе отвести ей некоторое место:
она в какой-то степени показывает быт и нравы эпохи, и чем люди жили, и как жили, на что надеялись.
Но, кажется, пора уже рассказать об этом Нухиме Нарцове, — почему о нем шептались в Резине, почему сразу заговорили о нем и его хлопцах, едва начались подозрительные взрывы, почему люди называли его отчаянным, да еще клялись, что он действительно отчаянный.
Для всего этого были основания. В Рыбнице и в Репине Нарцова хорошо знали. В свои десять-одиннадцать лет он был в Резине учеником жестянщика. Профессия шумная, но все-таки ^спокойная. А вот в 1911 году, когда ученику жестянщика исполнилось шестнадцать лет, он стал кочевать по еврейским местечкам и учил рабочих устраивать забастовки. У хозяев скисала кровь в жилах. Они вздохнули с облегчением, когда в 1915 году парня взяли в солдаты и угнали на войну. Однако напрасно они радовались. Нарцов попал к австрийцам в плен и вместе с другими русскими пленными был отправлен на работу на какой-то рудник. Там он тряхнул стариной и «чисто по привычке», как он выразился в разговоре со мной, организовал стачку русских пленных и был отдан под суд. Не чувствуя желания быть расстрелянным, Нарцов бежал в Россию и прибыл как раз вовремя, как раз когда начиналась Великая революция. Нарцов сразу понял, что это и есть то дело, ради которого родился на свет божий, и ушел в него с головой.
Партия направила его на работу в родное Приднестровье и возложила на него заботу о том, чтобы в тылу врага не прекращались восстания и чтобы ему, врагу, не давали покоя партизаны.
Вот тогда люди и узнали, что Нарцов—человек отчаянный.
Вместе с несколькими деревенскими парубками, товарищами своего детства, из которых я лучше всего помню братьев Дьячишиных — Михаила и Ивана—да еще Соч– рокатого, Нарцов организовал партизанский отряд. Если вы когда-нибудь прочитаете в каком-нибудь историческом романе, как. неизвестные партизаны разобрали рельсы между станциями Слободка и Бирзула и задержали бронепоезда Деникина «Гроза» и «Ураган», как они захватили на этих поездах оружие и много других трофеев, как заодно взяли в плен нескольких генералов
деникинских и нескольких генералов-галичан, бывших австрийцев, перешедших на службу к Деникину, — если вы прочитаете описание этих коротких, ошеломительных и романтических ударов, но случайно не найдете фамилии командира отряда, — знайте: это был Нухим Нарцов, ученик жестянщика, ныне доктор исторических наук и профессор. А если тот партизан сказал, что когда нет «лимонок», то и сам Нарцов их. не достанет, то это было не совсем так. Не видел я и не слыхал от людей, чтобы Нарцов мучился подобными проблемами. Он слишком хорошо овладел классическими партизанскими приемами.
Переодевшись в крестьянские свитки, он и его хлопцы становились похожи на обыкновенных украинских дядькйв и приезжали в базарный день на подводах в ту деревню или городок, где разместились какие-нибудь очередные враги революции,—лучше всего деникинцы. Нарцов специализировался на деникинцах. Прибыв на место, «дядькй» смешивались с прочими крестьянами и осторожно-осторожно, сужая и сужая кольцо, окружали нужное помещение, бросали в окна одну-две бомбы или «лимонки» и вкатывали пулеметы. Пулеметы начинали торопливо, скороговоркой тараторить на своем языке. Время от времени им с раздражением поддакивали ручные гранаты.
Разговор не затягивался, потому что через минуту-две уже разговаривать бывало не с кем. Тогда Нарцов и его хлопцы врывались в помещение, забирали оружие, ящики с патронами, взрывчатку, документы, печати и уходили. И ищи ветра в поле!
Когда отшумели гетманские гайдамаки, настала очередь сечевиков Петлюры. Узнал и Петлюра, что в нашем уезде действует его самый опасный враг. Опять борьба днем и ночью, опять не на жизнь, а на смерть: где встречались, там дрались, кого поймали, того убивали.
Однажды Дьячишин столкнулся в Балте на улице с отрядом петлюровцев. Кто-то узнал его, выстрелил, Дьячишин упал с лошади, обливаясь кровью. Петлюровцы подошли, посмотрели, убедились, что это действительно сам Дьячишин, решили, что он мертв, и ускакали. У них было другое, более для них важное дело в городе— надо было устроить еврейский погром. Этому делу они посвятили несколько дней, и оно им прекрасно уда-
лось. Закончив, они шумно пировали у себя в штабе. Веселье было в разгаре, когда, без всякого приглашения, в гости пришел Иван Дьячишин со своими друзьями. Часовой не хотел пропустить, его сняли и постучали в дверь. Оттуда спросили, кто пришел и какого черта надо. Ответили, что так, мол, и так, поймали Ивана Дья,-чишина.
— Он живой, и вот его привели!
Пировавшие выбежали гурьбой взглянуть на живого Дьячишина. К столу они не вернулись: их перестреляли у порога.
Так протекали партизанские будни на левом Приднестровье.
У нас, в Бессарабии, все было иначе. У нас не было простора. Мы топтались на пятачке. В тылу у нас была враждебная Румыния, на юге — море. Соединиться с Россией, с Красной Армией, мы не могли: нас разделяла река.
Кругом было полно боевого народу, и этот народ рвался в дело. А настоящего дела для него-то и не было. Настоящее дело лежало за рекой.