Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Однажды я пришел к Матвею. Вхожу в кузню, а там народ. Увидев меня, все смолкли. Ясно, я помешал беседе. Но почему Матвей не узнает меня и спрашивает, что мне нужно? Я сказал, что хотел бы перемотать портянку, потому что натер ногу. Кузнец довольно холодно сказал, что можно. Пока я разувался, кузня опустела.
Тогда Матвей рассмеялся:
— Видал?
— Что видал?
— Как что? Народ!
— Ну, видал. А что за народ?
— Наш народ! Какой же еще? .
— Так! — сказал я. — Почему же ты как будто меня не узнал?
— А зачем я при чужих людях буду признаваться?-^ После небольшой паузы он сказал почти шепотом: — Слухай, дело есть. Я давно жду, когда ты придешь.
— Что случилось? — спросил я.
— А то случилось, что надо нам на тот берег подаваться.
— Кому — нам?
— А хоть бы мне, да еще и тем людям, которые только что были.
— А зачем вам на тот берег? Здесь тесно?
— Ага, тесно. Хотим до Ленина в солдаты податься, в Красную Армию. Можешь ты помочь?
Мое положение было трудным. Я успел полюбить этого парня, мне хотелось ему помочь. Но я был бессилен сделать это. Оба берега строго охранялись. С одного нельзя было вырваться, на другой нельзя было прорваться. «И все-таки, — подумал я, — существуют же тайные переправы. Я сам встречался, и не раз, с людьми, приходившими по разным конспиративным делам с левого берега. Значит, какие-то возможности переправить человека все-таки существуют».
Я сказал Матвею, что переговорю с товарищами, но обещать ничего не могу: такие дела надо делать в строгой тайне, а тайну не всякому доверяют, к тайному делу не всякого подпускают. ,
Матвей слушал, опустив голову, и долго молчал. Потом он спросил:
— А мне бы ты поверил?
От обиды или от волнения у него сел голос.
— Тебе, конечно, доверяю.
Матвей сразу повеселел.
— Добре! — воскликнул он. — За тех, кого приведу, я кладу голову.
А через какую-нибудь неделю обстоятельства так неожиданно и так чудесно обернулись, что мы смогли переправлять на левый берег по двести и даже по триста человек в день.
В Балтском уезде были в те времена густые, непроходимые, вековые леса. Они принадлежали' помещикам. Впервые услыхав о притязаниях крестьян на землю, помещики сочли эти притязания какой-то несусветной, немыслимой и неправдоподобной чепухой, какой господь просто-таки не Допустит ни в коем случае.
Октябрьская революция несколько расшатала уверенность помещиков. Именно поэтому они, не переставая опираться на волю божию, организовали белые армии, гайдамаков, сечевиков, карательные отряды и многое другое в этом роде. И все же, если говорить по-настоящему и честно, то даже в своем укрепленном виде упо-
вания на господа продолжали оставаться зыбкими. Уныние царило в дворянских гнездах нашего уезда.
И вдруг, совершенно внезапно, в один прекрасный,-» о, сколь прекрасный!—день из Германии стали приезжать купцы: не продаст ли кто строевой лес?
Помещики увидели десницу божию, они ее узнали с первого взгляда.
Да вот он! Вот он, лес! Самый лучший строевой лес.
Обе стороны валились друг другу в объятия. Обе стороны понимали также, что медлить нельзя, напротив, надо спешить. Но тут возник трудный вопрос: где взять столько лесорубов? Дело, которое возрождало радость надежды, которое возвращало к жизни столь много благородных господ, дело, которое привлекло в наше захолустье, в наши глухие дебри, столько просвещенных негоциантов из Германии, грозило рухнуть из-за каких-то лесорубов — верней, из-за нехватки таковых.
Но тут-то промысел всевышний сам, лично, довершил начатое им. Он научил руководителя приднестровских большевиков Григория Ивановича Борисова и командира партизанских отрядов нашего уезда Ивана Дьячишина, командира рыбницких партизан Нарцова, боевого партизана Мишанчука, который был славен тем, что участвовал во взятии Зимнего дворца, и все перечисленные лица задумались над вопросом о поставке в правобережные леса рабочей силы. Сделали они это быстро и просто: на обоих берегах пропихнули в пограничную охрану своих людей, добились того, чтобы свои люди несл» охрану в нескольких определенных пунктах, в одни и те же дни и ночи, и тогда стало возможным переправлять с правого берега на левый по двести и триста человек в ночь. Вся эта операция была очень мило прозвана «уз-коколеечкой». Нашелся даже свой поэт Фока Бадилан, который сочинил песню об «узкоколеечке».
Мой Матвей ушел на левый берег, кажется, в первый же день, и с ним еще человек пятнадцать его односельчан; ушли все кузнецы, с которыми он меня связал в свое время, ушел и Федос Оника.
Коммерческая сторона дела развивалась вполне нормально: немецкие купцы платили наличными, но бумажными. В Германии покупательная способность этих бумажек уже была ненамного выше покупательной способности недорогих обоев. Но помещикам это и в голову не
приходило: на деньгах были изображены вздернутые усы кайзера Вильгельма, и сам кайзер, и железный шишак на каске кайзера. Германия еще казалась твердыней. Ничего не приходило помещикам в голову, у них дрожали руки при прикосновении к германским деньгам.
Рубка и вывоз леса шли в хорошем темпе, когда внезапно начались события, которые подействовали и на помещиков и на негоциантов примерно так, как историческое извержение Везувия, должно быть, подействовало на жителей Геркуланума или Помпеи: на железной дороге неизвестно кто разбирал рельсы. Поэтому поезда, увозившие в Германию закупленный лес, реквизированную пшеницу, сало, яйца и всякое прочее добро, летели под откос, после чего кто-то быстро уносил, увозил и прятал в недоступной лесной глуши весь этот груз.
В русский язык вернулось грозное слово «партизан», напоминавшее о 1812 годе.
Помещики были вне себя: мужики подрывали всю будущность русской внешней торговли.
Негоцианты были тоже вне себя. Они вопили:
— Деньги обратно!
Германское верховное командование било кулаками по столу:
— Русские воюют не по правилам!
А русские плевать хотели, как, впрочем, украинские и молдавские крестьяне, уроженцы левого берега, и те, которые прибыли из Бессарабии по знаменитой «узко-колеечке».
Так продолжалось до осени 1918 года, до революции в Германии. Едва свалился кайзер Вильгельм, дня не прошло — удрал пан гетман, бежали гайдамаки.
Но далеко еще не было покончено с контрреволюцией. Гетмана сменил Петлюра. Где-то в очереди стоял Деникин. Стояли интервенты. Гражданская война продолжалась.
Но пассажиры «узкоколеечки» чувствовали себя свободными. Они смогли забросить топоры и пилы и взяли в руки винтовки и шашки.
«Узкоколеечка» доставила на левый берег свыше десяти тысяч человек. Все это были люди,-каких обычно называют маленькими, незаметными, невидимыми. Они и были такими. Они не произносили патетических слов,