Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Но кто же это меня опознал? Не было поблизости ни жандармов, ни штатских, внешность которых всегда выдает переодетых полицейских. Опираясь на палку, ко мне приближался сильно обросший человек в рваной солдатской шинели. На ней не было хлястика, она скорее была похожа на балахон. Человек улыбался во весь рот, глаза его блестели. Он снова назвал меня по фамилии и бросился меня обнимать.
И тут я узнал Георгия Сурду. Он сильно изменился, исхудал, скулы торчали. Когда во взгляде угасли первые искры радости, я увидел, что глаза его
Мне не хотелось, чтобы он продолжал называть меня вслух по фамилии, я увел его. Мы зашли в погребок, забились в дальний угол, выпили на радостях по стаканчику и стали вспоминать наше старое солдатское житье-бытье.
Сурду был уволен вчистую еще в 1916 году. Его долго продержали в госпитале, а кость все равно не срасталась, одна нога так и осталась короче. И его отпустили домой.
' Наша беседа не могла тянуться долго: базарный день кончался, Сурду собирался уезжать.
— Слухай, — сказал я. — Ото я приихав, а ночевать нема где.
— А на постоялом? — наивно спросил Сурду.
— Мне не полагается.
— Это ж почему?
— Вот так.
Я все же не хотел говорить лишнего.
Внезапно Сурду помрачнел; он быстро огляделся, не слушает ли кто-нибудь посторонний, и, придвигаясь к самому моему уху, шепнул:
— Ты, может, из тех?..
— Да, — ответил я.
— Из большевиков? ,
— Да.
— Ей-богу?
— Нехай «ей-богу»!
Сурду засуетился. Он стал хлопать себя обеими руками по бокам, повторяя:
— Ой, пропала твоя голова! Поймает он тебя!
Он назвал фамилию того молодца из сигуранцы.
— Поймает он тебя, все кишки на палку намотает! Видна твоя голова — и кончено!
— Слухай, — сказал я, — пропасть я и сам могу! Для этого ты мне не нужен. А ты лучше помоги мне выбраться.
Сурду согласился мгновенно.
Два мужика в старых солдатских шинелях без погон сидели на телеге, которую тащила полудохлая клячонка. Это были мы. Никто не обращал на нас внимания.
— Ложись, будто ты спишь, — шепнул мне Сурду: рядом с нами по тракту тащились другие крестьянские телеги, и Георгий не хотел, чтобы меня видели, да еще, чего доброго, услышали, о чем мы говорим. Но когда мы выбрались на проселочную, где, кроме нас, не было никого, он растолкал меня и стал снова расспрашивать: действительно ли я большевик, и если да, то видел ли я Ленина, и верно ли, что Ленин хочет, чтобы помещичья земля отошла крестьянам?
— Подожди, — сказал я. — А разве здесь помещиков не прогнали и землю не отдали крестьянам? Ты не получил, что ли?
Сурду замялся.
— Та бачишь,—наконец выжал он из себя, — и мне большевики дали. Не буду врать, люди они правильные, нельзя ничего сказать.
Ну!
— А вот говорили некоторые, что не надо брать...
— Это кто ж говорил?
Сурду замялся еще больше.
— Кто говорил? — переспросил он. — Люди говорили.
— Какие люди? Не иначе, кулаки...
— Ну что ж, что кулаки? Зато они грамотные. ' Они умней нас, темных. Вот взять хоть бы Фоку Мазуру. Есть у нас один такой... Конечно, богатей! Но грамотный человек и богомольный... Он все объяснить может.
— Так! — сказал я.—Что ж он тебе объяснил?
— А то, что как стали господскую землю делить, он сразу сказал: «Это не по закону, за это бог накажет.
Нехай ее за деньги продадут, ту землю, по закону.
– А ежели хотят бедному человеку одолжение сделать — нехай продадут задешево. Тогда и я куплю. А даром брать — господь накажет...»
— Ну что ж, — сказал я. — Обыкновенная кулацкая агитация. Надо было ему за это по потылице надавать— и все тут!..
— Та уже давали ему! И по потылице давали, и прямо-таки в морду тоже давали... Только не иначе, он был прав...
— Это ж почему?
— А потому, что теперь румыны все назад отбирают.
Мне полторы десятины досталось. За это, конечно, спасибо и благодарность. Запахать я запахал, да еще и засеял... А кто снимать будет — не знаю.
Сурду рассказал мне далее, что у его отца было когда-то три десятины, но отец выделил ему одну, да , столько же старшему брату, да себе оставил одну.
— А большевики дали нам еще по полторы десятины... Уже нам показалось, что будет хорошо. А теперь румыны все отбирают. Все!..
Некоторое время мы ехали молча. Молчание было угрюмым и грустным.
Потом Сурду заговорил снова. Он рассказал, довольно, впрочем, бессвязно, что однажды «в одном месте» заикнулся было о земле. Ему казалось, что именно там и надо было говорить о земле. Но, выходит, умней было бы молчать, потому что, когда он сказал то, что думал, его поволокли и били шомполами, да к тому же по больной ноге. Но надо сказать спасибо и за это, потому что могли и вовсе расстрелять. Других расстреляли, пять человек.
— Таких, як ты, — сказал он. — Из ваших, из большевиков... А я с тех пор молчу и буду молчать... А только як жить, як жить — того я не знаю!..
Я не спросил Георгия, что это было за место, и что он такое наговорил о земле, и где и кого,расстреляли. Расстрелы были в ту пору таким заурядным явлением.
А Георгий, отдаваясь своим мыслям, бормотал:
— Ой, тесная у нас жизнь! Ой, тесная!.. И никуда не подашься — кругом стена, стена!
После небольшого молчания он прибавил:
— Не был бы я калекой, — ось тебе святой крест,— пошел бы я до, Котовского! Только какой же я теперь солдат? Пока был здоров — воевал. А кто его знает, за кого я воевал! А как самое такое время подошло, что за себя воевать можно, так вот я — калека, и что хочешь, то и делай! Ты мне скажи: есть бог или оце-таки правду люди кажуть, що его и сроду не было?
Ехать нам было не так уж далеко — верст пятнадцать. Но хилая лошаденка еле тащила ноги, а тут полил дождь, и мы промокли до нитки. Наконец показалась деревня.