Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Аннион вернулся шатаясь. Он был бледен, у него тряслись руки, зубы стучали.
— Несчастье, господин майор! Беда! — сказал он.— Двое бежали.
— Где Бланшар? — не своим голосом крикнул Стервятник.
— С-с-скрылся, господин майор! Бежал! Двое жандармов разорваны. Двое приговоренных и носильщики ранены! Бланшар и Незаметдинов скрылись.
Бешенство, ярость, исступление овладели командиром батальона. Всегда медлительный, непроницаемо молчаливый, он визжал, как истеричка:
— Погоню! Живо! Оцепить! Найти!
Растерянность майора
Трубачи, которым не приказывали дать отбой, по-прежнему играли «Встречу».
Мы стояли в рядах, затаив дыхание, и считали секунды.
Сержанты побежали на кладбище. Но там беглецов не оказалось. Никто ничего не знал. Все были заняты суданцем, моим приятелем Ками-Мусса, который лежал на земле, выпучив глаза, и кричал—он был тяжело ранен.
Привели Пузыря и Карменситу. Они были ранены в йоги. К столбам их пришлось привязывать...
Но посланные за Бланшаром и Незаметдиновым вернулись ни с чем. Растерянность продолжалась.
Пузырь все время, до самого залпа, не переставая кричал по адресу майора ругательства:
— Ты свинья и дитя свиньи! Ты Стервятник! Ты сам падаль! Ты навоз!
Пепино был расстрелян на носилках — их поставили вертикально.
Казалось, все кончено. Сейчас будет дефиле перед телами расстрелянных и нас наконец отпустят. Внезапно все взгляды устремились на холмик. Ведомый за руки двумя жандармами, показался Незаметдинов. Трубачи яростно заиграли «Встречу». Изорванная куртка татарина и здоровенный синяк под,глазом у одного из жандармов свидетельствовали, что взять беглеца было нелегко. Он шел быстро, точно торопился скорей кончить дело. Войдя в каре, он направился прямо к врытому в землю столбу.
Уже упал и Незаметдинов, а Лум-Лума все не вели.
«Неужели поймают? Неужели поймают?» — с замиранием сердца думали мы.
— Черта с два они его поймают, — сказал кто-то.
— Теперь всю дивизию перероют.
— Всю жандармерию и конных стрелков теперь на ноги поставят.
— Хоть на голову!
Было жарко. Было душно. Было душно смотреть на четыре трупа и ждать пятого. Было душно ждать смерти Лум-Лума.
Солнце было в зените, когда нас увели с площадки, так и не дождавшись его. Взбешенный майор не захотел выступать впереди своего батальона, он быстро свернул в переулок, едва мы обогнули кладбище.
— Продолжение в следующем номере, — буркнул кто-то в рядах.
— Если поймают...
Весть о том, что в Легионе смертник бежал из-под расстрела, облетела деревню в один миг.
В домах, в кабаках, на солдатских квартирах люди бились об заклад, что беглеца не поймают, гадали в орел и решку, яростно кидали кости из кожаных стаканов.
Моди Асса-Конт, парень из сенегальской части, говорил, стуча громадным черным пальцем по прикладу своей винтовки:
— Значит, Лума-Лума дорога через смерть не лежи. Она теперь долго живи. Лума-Лума теперь кого-кого большой неприятность делай.
Беглеца не нашли за весь день.
Когда прошло еще три дня и поиски продолжали оставаться безрезультатны, нам стало легче дышать: теперь уж он далеко.
Моди Асса-Конт разводил руками:
— Моя скажи: значит, ему дорога через смерть не лежи.
Примерно через неделю в речке нашли утопленника. Мы бросились всем взводом опознавать его. Это оказался ван дер Вааст. Таможенник почему-то утонул голым. Зюльма лукаво улыбалась: она что-то знала.
Моди Асса-Конт упрямо твердил свое.
— Нет, — говорил он, — Лума-Лума дорога через смерть не лежи. Она теперь долго живи. Она еще кого-кого большой неприятность делай.
Голицыно, 1935
Приношу благодарность Екатерине Семеновне Алмазовой и Моисею Петровичу Лейдерману. Своими воспоминаниями, архивными материалами, фотографиями и документами они помогли мне в работе над этой повестью.
В. Ф.
ПРОЛОГ
(
лужебная командировка привела меня в Молдавию. Я провел там несколько месяцев в разъездах, но часто я подолгу бывал в Кишиневе. В этом городе у меня есть старинный знакомый — Семен Дмитриевич Брагуца. Теперь он занимает пост, в правительстве республики, но я знавал его давно, еще до войны, когда он был директором агрономического института в Тирасполе.
В доме Семена Дмитриевича, где всегда бывает много народу, я обратил внимание на некую неразлуч: ную троицу. В^ центре была удивительно красивая молдаванка лет двадцати семи. С ней приходил ее муж, весельчак украинец с озорными глазами. Он был в нее влюблен. Это было видно по тому, как он на нее смотрел, как он над ней подшучивал, как он подстерегал минуту, когда она отвернется, и быстро прикладывал к ее руке ложечку, только что вынутую из горячего чая, и умолял, глядя на нее виноватыми глазами:
— Катю, посмотри на меня!
Она же бросала на него строгий взгляд и негромко приказывала:
— Цыть, гайдук!
Но ее строгость не могла обмануть никого: если бы «гайдук» оставил ее в покое, она вряд ли чувствовала бы себя счастливой. Это тоже было видно всякому.
Семен Дмитриевич любил их обоих отцовской любовью. Едва красавица повышала голос на своего влюбленного мужа, Семен Дмитриевич рычал на него:
— Гудзенко-о-о! Не чепляйся до бабы!
И тот торопливо клялся: