Интеллектуальная история России: курс лекций

Реснянский Сергей Иванович

В нашей литературе уже много писалось о том, что литературный стиль М.В. Ломоносова скорее следует отнести не к начинающему господствовать на европейском, в том числе российском, культурном пространстве классицизму, а к предшествовавшему ему барокко. Еще известный советский литературовед Г.А. Гуковский отделил русского ученого от классицизма. Ломоносов был последним великим представителем европейской традиции культуры Возрождения. «Он воспринял традиции Ренессанса через немецкую литературу барокко, явившуюся, в свою очередь, наследницей итальянского искусства XV века и французского XVI века. Патетика ломоносовской оды, ее грандиозный размах, ее напряженно-образная, яркая метафорическая манера сближает ее именно с искусством Возрождения», – писал ученый [264] . Этот вывод был поддержан Д.К. Мотольской [265] и др. Г.Н. Моисеева нашла в литературе Ломоносова черты «не свойственные рационалистической системе классицизма и сближающие с барочной усложненностью» [266] .

264

Гуковский

Г.А. Русская литература XVIII века. Учеб, для вузов. М., 1939. С. 108.

265

История русской литературы. Т. III. Литература XVIII века. Ч. 1. М.; Л., 1941. С. 285.

266

См.: Моисеева Г.Н. Ломоносов // История русской литературы / под ред. Д.С. Лихачева, Г.П. Макагоненко. Л.: Наука, 1980. С. 529–530.

Конечно, надо согласиться с указанными авторами, что в творчестве Ломоносова присутствовали черты барочной культуры. Эти черты несложно вычленить и в его письме истории. Можно показать привязанность Ломоносова к московскому и польско-украинскому историческим текстам XVI–XVII вв. и на этом заключить, что русский ученый и некоторые другие писатели истории XVIII в. представляли иную историографическую культуру, нежели та, что получила название рационалистической. Но сразу возникает вопрос: почему исторические работы Ломоносова пользовались определенной популярностью в обществе, которое уже переросло барокко и приучалось к вкусу классицизма, а также рационализма?

Если в литературе Ломоносов и был последним представителем европейского Возрождения, то в историческом дискурсе его голос был не одинок. Не только русский ученый с почтением относился к античной историографии и советовал учиться у древних, но и некоторые другие европейские историописатели. Его французский современник маркиз Д’Аргенсон указывал, что у современных историков нет достаточного уважения к правде, в их сочинениях проявился «упадок (decadence) человеческого разума», поэтому идеалом историописательства должны являться древние – это Тацит, Ксенофонт, Полибий и др. [267] Под «упадок» французский историописатель подводил рационалистическую историографию и проникновение философских теорий в исторический дискурс. Вспомним, что почти в это самое время философ Вольтер связывал историческое письмо со временем и обстоятельствами его появления. Теоретизируя над историей, он указывал, что метод и стиль написания у Тита Ливия тяжел, его разумное красноречие соответствует величеству Римской республики, а «почти все, что рассказывает Геродот, – баснословно (estfabuleux)».

267

См.: Argenson de, М., Le Marquis. Reflexions sur les historiens Francois et sur les qualites necessaries pour composer Fhistoire // Memoires de FAcademie des Incriptions. T. XXVIII. Paris, 1761. P. 628.

Доверие к древнегреческим и древнеримским авторам и, напротив, критика средневековых книжников и современных авторов являлись чертой культуры Возрождения. Например, кардинал Бароний – представитель позднего Возрождения – подмечал, что средневековый автор «пишет не вполне беспристрастно», зато он прислушивался к словам античных историков, замечая: «…почти все историки греческие и римские рассказывают» [268] . Казалось бы, что эта связь как нельзя лучше говорит в пользу присутствия в историческом сознании Ломоносова барочных форм, но в этом и не надо сомневаться; нам представляется, что на его отношение к истории влияла не только культура барокко.

268

Habrege des Annales ecclesiastiques de leminentissime Cardinal Baronius. Fait par Tillustrissime & reverendissime Messire Henry de Sponde, evesque de Pa-miez. Mis en fran^ois par Pierre Coppin Docteur en theologie. 41. en 2 vol. Vol. 1. Paris, 1655. P. 785, 478–479.

Приведенному выше маркизу Д’Аргенсону больше импонировал, как и Ломоносову, раскрашенный рассказ, он призывал смотреть на читателей как на учеников, нравиться им, одевшись в одежду педагога [269] . Именно такой рассказ Ломоносова под названием «Слово Похвальное блаженныя памяти Государю Императору Петру Великому» по просьбе автора (на французском языке) был передан И.И. Шуваловым в качестве материала к написанию истории Петра Великого Вольтеру. В этом произведении как раз можно увидеть Ломоносова в качестве педагога, который, обращаясь к читателю, говорит, что при Петре «мы не токмо от утеснения, но и от презрения… свободились… Россияне, Россияне, Петра Великаго забыли!» Текст Ломоносова наполнен историко-политической риторикой, ярко проявляется эмоциональная окрашенность хваления полумифического героя: «Других не употребляю примеров, кроме Рима. Но и тот недостаточен. Что в двести пятьдесят лет, от первой Пунической войны до Августа, Непоты, Сципионы, Маркеллы, Регулы, Метеллы, Катоны, Суллы произвели, то Петр зделал в краткое время своея жизни. Комуж я Героя нашего уподоблю?» [270]

269

Cm.: Argenson de, M., Le Marquis. Reflexions sur les historiens Francois… P. 338.

270

Ломоносов M.B. Слово Похвальное блаженныя памяти Государю Императору Петру Великому, говоренное Апреля 26 дня 1755 года // Ломоносов М. В. Поли. собр. соч. Т. 8. М.; Л.: АН СССР, 1959. С. 588, 611.

Как указывает Ф.Я. Прийма, через некоторое время Вольтер вынужден был признаться в письме Шувалову, что «ему не было пользы от панегерика. Там только красноречие автора и похвала императору» [271] . Вольтеру нужна была история, а не риторическое

произведение. Но французскому философу не понравилась и, казалось бы, историческая книга Ломоносова, – «Краткий российский летописец». В 1761 г. Вольтер написал Шувалову о книге Ломоносова: «Эта странная записка начинается рассказом о том, что древность славян простирается до Троянской войны и что король их Полимен ездил с Антенором на край Адриатического моря и т. д. Подобным образом у нас писали историю лет тысячу тому назад; подобным образом через Гектора выводили наше происхождение от Франкуса, и, по видимому, из-за этого хотят восстать против моего предисловия, в котором я указываю, как следует думать об этих жалких вымыслах» [272] .

271

Прийма Ф.Я. Ломоносов и «История Российской империи при Петре Великом» Вольтера. XVIII век. Сборник 3. М.; Л.: АН СССР, 1958. С. 171–174.

272

Там же. С. 181.

Вольтер, конечно, преувеличил количество лет, когда во Франции «подобным образом» писали историю. По крайней мере, ренессансное сознание французской элиты еще в XVI в. вполне активно конструировало свою национальную идентичность при помощи «легенды о Трое» [273] . Даже на исходе этого столетия известный историописатель Этьен Паскуа замечал, что не осмеливается ни разрушать, ни поддерживать мнение о древнем происхождении французов, так как это очень щекотливая для общества тема [274] . Подобный подход демонстрировал и Ломоносов, написавший о славянах, что у них «древность самого народа даже до баснословных еллинских времен простирается и от троянской войны известна» [275] .

273

См.: Репина Л.П. Память и знание о прошлом в структуре идентичности // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. № 21. Спец, выпуск: Исторические мифы и этнонациональная идентичность. М.: ЛКИ, 2007. С. 13.

274

См.: Les Oeuvres d’Estienne Pasquier, contenant ses Recherches de la France. Vol. 2. Amsterdam, 1723 [Reimpr. Geneve, 1971]. P. 48.

275

Краткий Российский летописец с родословием. Сочинение Михаила Ломоносова // Ломоносов М.В. Поли. собр. соч. Т. 6. С. 293–294.

Буквально через десять лет в 1771 г. в «Дополнениях к общей немецкой библиотеке» появилась рецензия Фридриха Николаи на другую работу русского ученого «Древнюю российскую историю», где немецкий просветитель отметил ту же черту исследовательской работы Ломоносова, что и французский философ, – несоответствие ее современным требованиям, предъявляемым к историческим трудам. В рецензии объявлялось, что профессор химии Михаил Ломоносов написал историю, которые у нас не пишут уже лет 200. Автор совершенно не знает критического подхода к русским летописям. Без знания исторических приемов он говорит о скифах, сарматах, славянах так, как о них писали еще до начала XVIII в. [276]

276

См.: Nk. [Nicolai Е] Alte Rusische Geschichte, von dem Ursprung der Rusischen Nation bis auf den Tod des Grosfur sien Jaroslaws des Ersten, oder bis auf das 1054. Abgefast von Michael Lomonossow, Staasrathe, Professor der Chymie, Mitglied der St.-Petersburgischen und der Schwedischen Akademien der Wissenschaften. Aus dem Rusischen ins Deutsche iiberseht Riga und Leipzig 1768 // Anhang zu dem Ersten bis Zwolften Bande der Allgemeinen Deutschen Biblio-thek. Berlin; Stetin, 1771. S. 231–236.

Итак, важно заметить, что критики находили, в первую очередь, несоответствие исторических опытов Ломоносова требованиям, которые предъявлялись к историческим работам в середине и третьей четверти XVIII в. Как тут не вспомнить замечание С.Л. Пештича, что «не освободился Ломоносов вполне от влияния историографических построений XVII в.» [277] Иное отношение можно заметить к трудам Миллера. В 1761 г. другой ученый с европейским именем, пропагандист русской истории в немецких землях, А.Ф. Бюшинг хвалит его. В рецензии в немецком журнале он указывает, что исправлял ошибки Вольтера по исследованию профессора Миллера, и «этот ученый и знаменитый муж мог бы дать гораздо лучшую историю Петра Великого, чем все Вольтеры на свете» [278] .

277

Пештич С.Л. Русская историография XVIII в.: в 3 ч. Ч. 2. Л., 1965. С. 205.

278

Цит. по: Гуковский Г.А. Русская литература в немецком журнале

XVIII века // XVIII век. Сборник 3. С. 412.

Миллера тоже критиковали и даже за отношение к «истине». Примечательно, что на последнее ему указал отнюдь не историк, а носитель популярного исторического знания. Первый русский академик В.К. Тредиаковский, присутствовавший на скандальном собрании (когда разбирали «диссертацию» Миллера) в Академии наук осенью 1749 г., причину конфликта увидел совсем не в научных ошибках Миллера, а в том, что общество от него ожидало не «диссертации», выполненной по правилам зарождавшейся науки, а «похвального» рассказа о прошлом. Тредиаковский указывал, что «благопристойность и предосторожность требуют, чтоб правда была предлагаема некоторым приятнейшим образом… нагая правда ненависть рождает… а гибкая… приобретает множество другов и благодетелей» [279] .

279

Пекарский П. П. История Императорской Академии наук. Т. II. СПб., 1873. С. 239–247.