Интерконтинентальный мост
Шрифт:
— Хорошо! — с готовностью ответил Метелица. — Мы прилетим вместе с Петром-Амаей.
— Берите хоть весь штат помощников! — весело произнес Хью Дуглас. — Всем будем рады!
— Мы прилетим вдвоем, — еще раз уточнил Метелица.
— Летите в Ном, — сказал Хью. — Здесь, в Уэльсе, никаких достопримечательностей нет, да и постройки, возведенные для строителей, такие же, как на вашем берегу. Поэтому давайте встретимся в старом добром и славном Номе.
— Хорошо, — ответил Метелица. — Сегодня к вечеру будем.
Он выключил видеотелефон. Изображение Хью Дугласа вместе с улыбкой медленно угасло на экране.
Трасса полета пассажирских летательных аппаратов, и в том числе большого парадного вертостата начальника Советской администрации, из Уэлена в Ном проходила чуть южнее обоих островов в Беринговом проливе. Метелица попросил пилота пролететь так, чтобы был виден поселок Иналик на Малом Диомиде.
Море в эту пору короткого арктического лета свободно ото льда. Чистая вода простиралась далеко на север.
Вертостат сбавил скорость, и усиленный динамиком голос пилота возвестил:
— Пересекаем Международную линию изменения дат! Вместо вторника на ваших календарях вчерашний понедельник!
— Ну вот, Петр, прилетели во вчерашний день! — весело сказал Метелица, придвигаясь к широкому иллюминатору.
Иналик располагался ближе к южной оконечности островка.
Метелица внимательно разглядывал крохотное селение, домики, прилепившиеся к голому скалистому берегу.
У воды, на узенькой галечной полоске виднелись люди. Две байдары лежали на берегу, третья находилась на плаву. Женщины разделывали моржа.
Когда вертостат взял курс на мыс Принца Уэльского, Метелица откинулся в кресле и подумал: «Никогда не видел более неудобного места для человеческого жилья!»
От Уэльса вертостат повернул на Ном, пересекая водную гладь залива Нортон, на которой то и дело попадались большие и малые суда. В основном это были рыбаки. Большинство — парусные суда: в двадцать первом веке на морских судах часто использовали силу ветра, чтобы не загрязнять воду. К тому же ловля рыбы и не требовала больших скоростей.
Ном открылся на низком, болотистом берегу залива. Причальная мачта высилась недалеко от старого аэродрома, и воздушный корабль, снижаясь, давал возможность пассажирам полюбоваться старинным аляскинским городком. Зеленая тундра вокруг изобиловала какими-то каналами с желтыми отвалами по берегам. Точно такие же отвалы высились ближе к морскому берегу. Это были следы деятельности больших золотодобывающих драг, разрушенный остов одной из которых можно было разглядеть на окраине города.
Население Нома уже долгие годы не превышало десяти-одиннадцати тысяч человек. Большинство — эскимосы, выходцы с острова Святого Лаврентия, потомки жителей Кинг-Айленда и других, ныне уже не существующих поселений.
Среди встречающих Петр-Амая с удивлением увидел Френсис Омиак. Встретившись с ним взглядом, она широко улыбнулась и помахала издали рукой.
Первым с вертостата сошел Метелица, радушно встреченный Хью Дугласом.
Во вместительной машине с яркими фирменными знаками Американской администрации строительства Интерконтинентального моста гости и хозяева по широкому шоссе направились в Ном. По сторонам дороги лежало болото с чахлой растительностью.
— Это шоссе, — сказал Хью Дуглас, — было выстроено еще во времена второй мировой войны, в середине прошлого века. Ему уже скоро сто лет, а как оно выглядит! В те годы с аэродрома, где вы только, что приземлились, в воздух поднимались примитивные, перегруженные топливом для долгого пути винтовые самолеты и летели по трассе: Ном — Уэлен — Анадырь — Марково, Сеймчан — Якутск — Киренск — Красноярск — и далее в Москву, а потом на Западный фронт… Наши ежегодные собачьи гонки из Фербенкса в Ном — легкая прогулка по сравнению с таким перелетом!
Хью Дуглас на секунду умолк и вдруг значительно произнес:
— Удивителен был порой человек прошлого!
— Человек вообще явление удивительное, несмотря на всю его кажущуюся обыденность, — отозвался Метелица.
— Вы, как всегда, правы, товарищ Метелица, — с улыбкой по-русски сказал Хью Дуглас.
— А вы говорите по-русски? — спросил Метелица Френсис.
— К сожалению, нет, — покраснев, ответила девушка.
— Зато она знает эскимосский, английский и понимает по-чукотски, — пришел на помощь смутившейся Френсис Хью Дуглас. — Но русский язык все же вам придется изучить, Френсис.
— Хорошо, — ответила девушка.
— А нам бы с вами, мистер Дуглас, не мешало поучиться местным языкам, — сказал Метелица.
— Вот Френсис и будет учить меня эскимосскому, — ответил Хью Дуглас.
— А вам, — Метелица повернулся к Петру-Амае, — придется меня поучить чукотскому…
— Я эскимос, Сергей Иванович, — напомнил Петр-Амая.
— Да? — смутился Метелица и зачем-то сказал. — Ну, ничего.
Машина тем временем въехала в ту часть города, которая была сохранена как память о великих временах «золотой лихорадки». Один за другим тянулись увеселительные заведения, или «салуны». На противоположной стороне улицы в ряд стояли молельные дома и церкви, начиная с довольно ветхой постройки Пресвитерианской церкви, старейшей на Аляске, и кончая сравнительно новым молельным домом «Бахай-веры», сооруженным из модного строительного материала, имитирующего снежные глыбы. Молельный дом своей архитектурой равнялся на снежный дом-иглу гренландских и североканадских эскимосов.
Петр-Амая всматривался в облик города, о котором много слышал. Здесь ему ни разу не доводилось бывать.
— Я заказал вам номера в самой старой гостинице города, — сказал Хью Дуглас, когда машина остановилась возле низкой и длинной постройки. — А вот и сам владелец!
У порога стоял эскимос. Он был одет слишком торжественно, даже при галстуке, хотя эта древнейшая часть одеяния человека допускалась только в исключительных случаях, как фрак в прошлом веке.
— Саймон Галягыргын! — представился владелец гостиницы. — Добро пожаловать в мою ярангу!
Последние слова он произнес на чукотском языке.
Петр-Амая впервые в жизни видел соплеменника в таком качестве — владельца самого что ни на есть настоящего капиталистического предприятия. Вглядывался, всматривался в него, стараясь найти во внешнем облике какие-то особые черты. Но ничего такого примечательного не было ни в лице, ни в одежде Саймона Галягыргына, если не считать галстука. Будто он только что вернулся с моря, снял с себя нерпичьи торбаза и штаны, повесил на стену старый гарпун и моток хорошо выдубленного лахтачьего ремня с древним костяным кольцом, украшенным орнаментом, напился чаю и переоделся. Его широкое, темное от ветра и мороза лицо красили пристальные, глубокие черные глаза, светящиеся недюжинным умом.