Интервенция и Гражданская война

Галин Василий Васильевич

Но, как вспоминал Деникин, «вместо установления власти, соответствовавшей военному времени, такие, как Вердеревский, проповедовали, что «дисциплина должна быть добровольной. Надо сговориться с массой (!) и на основании общей любви к родине побудить ее добровольно принять на себя все тяготы воинской дисциплины. Необходимо, чтобы дисциплина перестала носить в себе неприятный характер принуждения» ⁹⁵¹. В это время английский посол Бьюкенен писал: «…Я не держусь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой страны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления». Бьюкенен подчеркивал, что «не принадлежит к тем, кто видит в республике панацею от прежних слабостей страны. До тех пор, пока образование не пронизало российские массы, они будут не более способны обходиться без сильного правителя, чем их славянские предки, которые

в девятом веке пригласили северных викингов прийти и править ими, поскольку не было в их земле порядка…» ⁹⁵²Р. Чаркес приходил к выводу, что «российский либерализм, стоявший за полную парламентскую демократию в империи, где более трех четвертей населения были неграмотны и жили на протяжении столетий в условиях ничем не сдерживаемого абсолютизма, был обречен на неминуемое поражение» ⁹⁵³.

«В результате всеобщего признания несостоятельности установившейся власти в общественном сознании возникла мысль о диктатуре…– пишет Деникин.- Первые разговоры на тему о диктатуре (в виде легкого зондирования почвы) начали со мной различные лица, приезжавшие в Ставку, приблизительно в начале июня. Все эти разговоры настолько стереотипны, что я могу кратко обобщить их. Россия неизбежно идет к гибели. Правительство совершенно бессильно. Необходима твердая власть. Раньше или позже нам нужно перейти к диктатуре» ⁹⁵⁴. 2 июня сами кадеты – главные организаторы и исполнители либерально-буржуазной февральской революции – выходят из правительства и «решают прекратить всякое сотрудничество с демократией и направить все усилия на подготовку условий для сотрудничества с иными силами на платформе военной диктатуры» ⁹⁵⁵. Это была уже третья попытка либеральных демократов за последние 4 месяца установить свою диктатуру.

Через месяц к неизбежности установления военной диктатуры приходят лидеры Временного правительства и Советов: «В результате длительного правительственного кризиса, вызванного событиями 3-5 июля, разгромом на фронте и непримиримой позицией, занятой либеральной демократией, в частности кадетской партией, в вопросе об образовании власти, Совет вынужден был освободить формально министров-социалистов от ответственности перед собою и предоставить право Керенскому единолично формировать правительство» ⁹⁵⁶.

Тем временем правительственный кризис превращался в государственную катастрофу. Деникин писал: «Участились и внешние проявления этого расстройства, особенно в обороне страны… производительность военной промышленности падала в угрожающих размерах (снарядное производство – на 60%)… Целые области, губернии, города порывали административную связь с центром, обращая русское государство в ряд самодовлеющих и самоуправляющихся территорий, связанных с центром почти исключительно… неимоверно возросшей потребностью в государственных денежных знаках. В этих «новообразованиях» постепенно пропадал вызванный первым подъемом революции интерес к политическим вопросам, и разгоралась социальная борьба, принимая все более сумбурные, жестокие, негосударственные формы» ⁹⁵⁷.

Английский генерал Нокс в донесении своему правительству писал: «Конечно, первое, что нужно, это восстановление дисциплины. Если это не будет сделано, то нет силы в мире, которая сможет спасти Россию от катастрофы. Вопрос только в том, произойдет ли последняя осенью или зимой» ⁹⁵⁸. Деникин пишет об армии: «Но самое главное – офицерство просило и требовало властинад собой и над армией. Твердой, единой, национальной – «приказывающей, а не взывающей». Власти правительства, опирающегося на доверие страны, а не безответственных организаций. Такой власти офицерство приносило тогда полное и неограниченное повиновение, не считаясь совершенно с расхождением в области социальной» ⁹⁵⁹.

Керенский, оправдывая временную «концентрацию власти», перешедшей 27 августа единолично к нему, говорил: «В борьбе с заговором, руководимым единоличной волей, государство должно противопоставить этой воле власть, способную к быстрым и решительным действиям. Такой властью не может быть никакая коллегия, тем более коалиционная» ⁹⁶⁰, но так и не решился идти дальше слов. Между тем Керенский вспоминал, что ему неоднократно делали предложения заменить бессильное правительство личной диктатурой «казачьи круги и некоторые общественные деятели». И только когда «общественность» разочаровалась в нем «как в возможном организаторе и главном деятеле изменения системы управления в сторону сильной власти», тогда уже «начались поиски другого человека»… «Страна искала имя» ⁹⁶¹. В августе 1917 года «Лорд Роберт Сесиль обосновал точку зрения, что «этот лидер» (имелся в виду Керенский) никогда не найдет в себе внутренних сил для превращения своего режима в диктуемую обстановкой диктатуру» ⁹⁶².

«Имя» скоро нашлось в лице генерала Корнилова ¹, который еще за день до ареста Николая II, 7 марта, арестовал в Царском Селе императрицу с детьми. В августе 1917 г. Корнилов изложил свою программу следующим образом: «Я им говорю: предоставьте мне власть, тогда я поведу решительную борьбу. Нам нужно довести Россию до Учредительного собрания, а там пусть делают что хотят; я устранюсь и ничему препятствовать не буду» ⁹⁶³. Активным сторонником Корнилова выступил генерал Деникин. Лидеры «военной партии» искали поддержку своей программы в буржуазных и либеральных слоях общества, у союзников и в армии. В результате «поисков» Деникин приходит к печальному выводу.

«Поддержка буржуазии?… Крупная денежная буржуазия, «небольшая по числу – как определяет один из организаторов центра,- но очень влиятельная, довольно замкнутая и крайне эгоистичная в своих действиях и аппетитах». Буржуазия эта «подняла тревогу (в июльские дни), когда обнаружилась слабость Временного правительства, и предложила (Республиканскому центру) первую денежную помощь, чтобы уберечь Россию… от очевидной тогда для них надвигавшейся опасности большевизма». Представители этой банковской и торгово-промышленной знати лично стояли вне организации, опасаясь скомпрометировать себя в случае неудачи…» ⁹⁶⁴«Московская группа шла нам навстречу; петроградская нас избегала. У Рябушинского отнеслись более внимательно. Тем не менее мы должны были сделать вывод: мы – одни» ⁹⁶⁵. В итоге, как свидетельствует Деникин, «большое затруднение для нас представляло полное отсутствие денежных средств. Широкое субсидирование корниловского выступления крупными столичными финансистами, о котором так много говорил в своих показаниях Керенский,- вымысел. В распоряжении «диктатора» не было даже нескольких тысяч рублей, чтобы помочь впавшим в нужду семьям офицеров…» ⁹⁶⁶

^IКорнилов Л. Г. (1870-1918) – генерал от инфантерии; в марте-апреле 1917 г. командовал войсками Петроградского военного округа и 8-й армией, с июля – войсками Юго-Западного фронта; с 19 июля по 27 августа – Верховный главнокомандующий русской армии; после попытки захвата власти, вошедшей в историю как «корниловский мятеж», был арестован; бежал на Дон, где возглавил Добровольческую армию; погиб под Екатеринодаром во время Гражданской войны.

«Поддержка союзников? – продолжал Деникин.- Нужно заметить, что общественное мнение союзных стран и их правительств, вначале чрезвычайно благожелательно настроенных к Керенскому, после июльского разгрома армии резко изменилось. И посланный правительством для ревизии наших заграничных дипломатических миссий Сватиков имел полное основание суммировать свои впечатления следующими словами доклада: «Союзники смотрят с тревогой на то, что творится в России. Вся западная Европа – с Корниловым, и ее пресса не перестает твердить: довольно слов, пора приступить к делу». Еще более определенное и вполне доброжелательное отношение сохранили к Верховному иностранные военные представители. Многие из них представлялись в эти дни Корнилову, принося ему уверения в своем почитании и искренние пожелания успеха; в особенности в трогательной форме это делал британский представитель… Впрочем, Корнилов тогда не ждал и не искал более реальных форм интервенции».

«Поддержка русской общественности? Произошло нечто чудное: русская общественность внезапно и бесследно сгинула». Корнилов говорил об этом: «У меня никого не было. Этих людей я знал очень мало…» У Корнилова действительно никого не было. Все те общественные и политические деятели, которые если не вдохновляли, то, во всяком случае, всецело стояли на его стороне, предпочитали оставаться в тени в ожидании результатов борьбы» ⁹⁶⁷. В свою очередь, «правые смотрели на Корнилова только как на орудие судьбы и на дело его – как на переходный этап к другому строю» ⁹⁶⁸.