Интервью под прицелом
Шрифт:
Разумеется, о своих отношениях с семейством Тоцких Корневич рассказал не все. Тогда — во время их загула с Германом по столичным клубам — Владимир впервые попал к нему домой, где и познакомился с Анастасией Сергеевной. Простой деревенский парень, которого годы в казарме совсем не облагородили, просто обалдел, встретившись с такой великосветской дамой, какой ему привиделась Тоцкая. Он даже простил Герману детское вранье о том, что его мать актриса, а папа космонавт. Володя совсем растерялся — от их роскошно обставленной квартиры, от участливого отношения к нему со стороны матери товарища. Ему вообще не верилось, что эта прекрасная дама — мать Герки. В деревне он привык к тому, что матери его ровесников уже к тридцати пяти годам превращаются в старух от тяжелой работы и от не менее тяжелой жизни с вечно пьющими мужьями.
Корневич чувствовал себя неуклюжим медведем, боялся что-то разбить, сломать, ляпнуть какую-то явную глупость или пошлость. Обливаясь от смущения потом, пил ядовито-зеленый ликер из крохотных рюмочек, необдуманно согласился на незнакомый ему напиток виски, обрадовался большим бокалам, гордо отказался ото льда и содовой, закусывал прозрачными лимонными дольками и практически сразу напился.
Самое страшное состояло в том, что проснулся Владимир в постели с Анастасией. Обнаженная роскошная женщина с длинными золотистыми волосами обнимала его во сне — и руками, и ногами, — прижималась так откровенно, что никакого сомнения в их ночных занятиях у Корневича не оставалось. Причем они не были прикрыты никаким одеялом, а влажные простыни были сбиты в комок у них в ногах. Почувствовав его пробуждение, Анастасия пробормотала спросонья:
— Ну ты и зверь! — И, покрепче обняв, куснула его за шею.
Обмирая от стыда, Владимир намеревался ретироваться немедленно, но был застигнут Германом, который так не вовремя заглянул в материнскую спальню.
Вместо того чтобы возмутиться, прогнать товарища детских шалостей пинками из дома или излить свой праведный гнев как-то иначе, Герман оглушительно захохотал. Тут и Анастасия проснулась окончательно — посмотрела внимательно на сына, потом перевела сонный взгляд на Корневича и произнесла:
— Герка, пошел вон! А ты поцелуй меня, Володенька!
После чего уснула обратно, не выпуская из своих рук Корневича.
Но Герман и не думал идти вон, он шепотом сказал Корневичу:
— Вставай, дружок! Пойдем обмоем твое боевое крещение! Ишь как в тебя старуха вцепилась!
Владимиру больше ничего не оставалось делать, как осторожненько выбраться из объятий Анастасии. В красном полумраке спальни, который был искусственно создан плотными шторами, он никак не мог разыскать свою одежду. Чертыхаясь, все же нашел брюки, но обнаружил, что они распороты по шву — вдоль ширинки и ниже, — плюнул, замотался в мятую простыню наподобие римского патриция и отправился вслед за Германом.
Тот ждал его на просторной кухне с уже налитым виски в двух низких бокалах толстого стекла. Заметив смущение Владимира, Тоцкий опять оглушительно захохотал:
— Не дрейфь, Володька! Не ты первый, не ты последний! Но мамаша меня удивила, конечно, — так быстро охомутать бравого офицера!
Корневич пристыженно молчал. А Герман уже тянул ему виски, предлагая чокнуться.
— Ну его к черту — это ваше виски! Водка в этом доме имеется или как? — наконец-то подал голос грубоватый Корневич.
— Ах водочки захотелось с утра? Хорошо начинаешь! — продолжал глумиться Герман.
Тем не менее встал, пошел к холодильнику, достал литровую бутылку «Финляндии» и, выплеснув дорогой виски из бокала прямо в посудную мойку, щедро плеснул в пузатый бокал водки. До краев. Корневич выпил залпом и даже не крякнул. Тоцкий милосердно подвинул к нему блюдо с различными закусками: тут тебе и малосольная красная рыбка, и копченая колбаса, и балык осетрины, и дорогой сыр с голубой плесенью, и крупные ядреные греческие оливки, и ломтики лимона. Но Корневич все это богатство гордо отверг — ему все не давала покоя мысль, что он так бесчестно повел себя в доме своего лучшего друга, в доме, где его так гостеприимно приняли.
— Ладно, старший лейтенант Корневич! Отставить совестью мучиться! Моя маман ни одного надлежащего чле… — он захохотал, — не, не над-лежащего, а над-стоящего члена не пропустит. Так что и ты просто удостоился. И не бери в голову…
Тут Герман и себе плеснул полный бокал водки — и также залпом выпил. Он лишь бахвалился перед Корневичем, а у самого тряслись руки, и вовсе не от похмелья, в отличие от «сладкой парочки», он вовсе не злоупотребил спиртным накануне.
Сказанное было близко к действительности. Мать Германа спала со многими — и фактически у него на глазах.
Тем летом, когда он познакомился с Корневичем, его родители официально развелись, отец не выдержал тотального давления супруги, которая требовала от него отчета по каждому шагу, контролировала даже его пульс и дыхание, не говоря уже о времени и кошельке.
С тех пор всю свою любовь, настроенную на желание командовать и подчинять, Анастасия Сергеевна Тоцкая перенесла на собственного сына. Счастливое детство Германа в одночасье закончилось тем летом — с тех пор его жизнь напоминала кошмар. Со страстностью волчицы она оберегала свое дитя от всех «пороков» и «посягательств»; по принципу: «Так не достанься же ты никому!» — отгоняла от него девушек, не давала сыночку и шага ступить самостоятельно. Диктовала и выбирала ему жизнь.
Но при этом организм скучающей женщины требовал настоящей мужской ласки. Пока сын был маленьким, Анастасия, не связанная больше узами брака, тащила в постель любого мужчину, с которым ей доводилось пересекаться по делу или в быту. В такие дни юного Германа мать укладывала спать на кресле-кровати в смежной комнате. И мальчишка, слышавший все, что происходило в спальне, тревожно ворочался под одеялом. Потом, когда подрос и стал интересоваться половыми вопросами, начал приоткрывать дверь и подглядывать в щель.
Всего этого Герман Корневичу и не собирался рассказывать. Наоборот, сложившиеся обстоятельства были ему на руку: легкий шантаж товарища никогда не повредит, может быть, даже пользу принесет. Короче говоря, в жизни пригодится. Так что случай из их детства, когда Герман Тоцкий спас Владимиру жизнь и они кровно побратались, клянясь в вечной верности, — это ерунда и мелочи по сравнению с тем, что произошло в спальне Анастасии.
Так и оказалось. Владимир Корневич, не имеющий обычных человеческих представлений о чести, совести, стыде и раскаянии, не был тем не менее совсем бесчувственным или безответственным. Как часто бывает у людей, презирающих и преступающих нормы, у него был свой собственный — перекошенный — кодекс поведения, от которого он не мог отойти, как вор не может отступить от воровского «закона». И самым первым пунктом в этом своде жизненных правил Корневича стояла верность детской клятве. Верность тем, кого он ставил выше себя.