Интрижка
Шрифт:
— Иззи, никогда не знаешь, какая у этих людей история, — не раз говорила она мне. — Никогда не знаешь, что скрывается в глубине их душ. Ты не знаешь этого наверняка. А раз не знаешь, то никогда, ни при каких обстоятельствах не должна их судить.
Так что, да, я научилась не судить.
Но я не делала ничего подобного: не встречалась с мужчиной в баре, не выпивала с ним несколько бокалов, а затем не ехала к нему домой, чтобы заняться с ним сексом (много раз), не спала с ним голой и не просыпалась в его постели, пока он полуодетый стоял на балконе и наслаждался
Я часто жалела, что не была такой девушкой.
На самом деле, такой была моя мама.
И моя сестра тоже, пока не вышла замуж.
А я — нет.
Я была слишком застенчива.
И, честно говоря, немного ханжой. Я пыталась избавиться от этого: потребности быть правильной, скромной, хорошей. Но с юных лет я уяснила, что может повлечь за собой «быть плохой», и моя врожденная застенчивость и этот урок не позволяли мне вести себя по-другому.
А в не столь юном возрасте я уяснила, какими могут быть мужчины, когда угодила в ловушку, которую должна была почуять за милю, учитывая свое прошлое (и мамино тоже).
Так что я была не просто застенчивой. С мужчинами, особенно теперь, я была пугливой.
Но не с Джонни.
Не с Джонни Гэмблом.
И не только из-за его невероятной красоты.
И не только потому, что он угостил меня выпивкой. Хотя отчасти и поэтому, но между третьим и четвертым бокалом (их все мне купил он) он подозвал официантку и попросил:
— Не могли бы вы принести моей девушке стакан воды?
Это говорило о том, что он не хотел напоить меня, чтобы потом поступить со мной как ему вздумается. Он не возражал против того, чтобы я чувствовала себя расслабленной и раскованной, но не хотел этим пользоваться.
Это тоже говорило о нем много хорошего. Но дело было не только в этом.
И даже не в том, что он умел слушать. Он мало говорил, но слушал и участвовал в разговоре, задавал вопросы, пока я рассказывала о своей работе, о маме, сестре, моих домашних животных, моем доме. Его все это интересовало. Он следил за всем, что я говорила. Его взгляд не блуждал по другим женщинам в баре или игре на экране телевизора.
Все его внимание было приковано ко мне.
И дело было не только в его великолепной ухмылке и еще лучшей улыбке. Его кривая ухмылка приподнимала уголок губ с одной стороны, и, казалось, что его темные глаза мерцают.
Но улыбка была лучше. Широкая, яркая и белозубая в темной бороде, она изгибала эти полные губы, придавая ему до боли милый и сексуальный вид, и тот и другой — в равной степени.
И подаренные им мне ухмылки и улыбки, также стали еще одной причиной, по которой я лежала сейчас голая в его постели. Он считал меня забавной. И мне это нравилось. Было приятно заставлять его ухмыляться и улыбаться, и, определенно, смеяться (что происходило тоже часто).
Сложив все эти причины вместе, после четвертого бокала, когда он наклонился ко мне и спросил своим глубоким голосом:
— Хочешь убраться отсюда?
Я ответила: «да».
Я не колебалась.
Я кивнула и выразила свое согласие застенчивым, с некоторым придыханием, но
Это вызвало у него еще одну улыбку.
А после этого все стало только лучше.
Все началось с того, что он открыл для меня дверцу своего грузовика.
И после того, как я уселась на место, он закрыл ее за мной.
Затем, когда мы отъехали, и мне пришло в голову, что, возможно, это не самый умный поступок, — сесть в машину незнакомого мужчины и поехать к нему домой, я посмотрела на его профиль в свете приборной панели, и на меня накатила робость вместе с некоторой паникой, которая заставила меня выпалить:
— Я… э-э, не попаду сегодня домой?
Он не спросил моего мнения на этот счет. Но и не колебался.
Просто ответил:
— Нет.
В этот момент, после того, как я почувствовала пробежавшую по спине приятную дрожь, я вытащила свой телефон из сумочки и, запинаясь, сообщила:
— Мне только… нужно написать подруге. У меня есть собаки. И кошки тоже. И э-м… другие животные. Она живет недалеко от меня. Хочу попросить ее заскочить утром, чтобы покормить всех, выпустить собак.
— Во-первых, я думаю, здорово, что ты беспокоишься о своих домашних животных, а во-вторых, я бы посчитал тебя глупой, если бы ты не позаботилась о себе и не сообщила подруге, где ты и с кем.
Таков был его ответ. Он знал, почему я писала Дианне, и эта причина заключалась не только в том, что я хотела, чтобы кто-нибудь позаботился о моих питомцах. Его просьба принести мне стакан воды после выпивки показывала, что он тоже заботился обо мне.
Так что да, определенно, мы отлично начали и все продолжало становиться лучше.
Я отправила сообщение Дианне с этой информацией, и хотя после его последних слов тревога исчезла, она вернулась, потому что мы выехали за пределы города. Я жила за городом в противоположном направлении в небольшом доме на трех акрах земли, с крохотной конюшней, двумя собаками, тремя кошками, двумя птицами и двумя лошадьми, но не так далеко, как он.
Дианна могла бы получить мое сообщение, но она не знала бы, кто он такой, куда меня везет, и когда он свернул на грунтовую дорогу, с обеих сторон окруженную лесом, я задалась вопросом: во что я вляпалась.
Я была уверена, что серийные убийцы жили в чаще леса, в домах, к которым вела грунтовая дорога.
И маньяки, которые запирали вас в подземные бункеры и держали в плену, заставляя рожать детей, чтобы они могли создавать армии (или чего-то там еще), также наверняка жили в чаще леса, в домах, к которым вела грунтовая дорога.
Когда фары грузовика, наконец, осветили поляну, на которой стояло двухэтажное строение из камня различных оттенков — нежно кремового, песочного и коричневого (водяное колесо было по другую сторону, поэтому тогда я его не заметила), — окруженное широким ручьем, я не почувствовала ничего, кроме паники, потому что мы находились в лесу, вокруг нас ничего не было, и если бы мне пришлось бежать, это заняло бы уйму времени, прежде чем я добралась бы до чего-нибудь в поисках помощь.