Иоанн Грозный
Шрифт:
Годунов неслышно вышел за дверь. Там шлейфом потянулись за ним стольники и окольничьи, выспрашивая царское настроение. Пол скакал у Бориса под ногами. «Лишь бы не зачваниться, то другим не понравится!» - торжествовал он, прозревая себя шурином младшего царевича. Сие казалось высшим, к чему он стремился.
Про желание царя в очередной раз жениться быстро изведали помимо Годунова. Царь сказал Ивану и пошло, поехало. Боярские партии задумались, чего на том выгадать. Опять съезжались Шуйские. Руководил раздумьем мягкотелый Василий. После смерти родителя он продвинулся по старшинству в родовой ветви. Но над ним был раздумчивый волевой дядя – Иван Петрович Скопин. Ефросинья Ананьина ни с кем из Шуйской знати не была повязана, потому положили царя от нее отговорить. Не допустим государственного позора! Иной подход, ежели опосля
Весть о царском выборе, награждавшем Ефросинью, дошла до Якова Грязного. Он успел смотреть деревни, пожалованные государем за благие вести. Яков заложил пятистенок, где предполагал скромно жить, лечась мучительных головных болей, следствия ранения. Данные ему деревни в Рязанской области некогда принадлежали опальному Ивану Васильевичу Шереметьеву. По дворцовой интриге, взявшейся как-то противодействовать объявившему себя дружественным Девлет-Гиреем, эти земли были у князя отобраны. Отстраненный от командования на Берегу обиженный Шереметьев, за воинские подвиги удостоенный прозвища «Ужас крымцев», постригся в монахи. Монастырю он передал свои пажити с населявшими их крестьянами. По кончине Шереметьева царь не позволил отойти им его брату Федору, попавшему год назад в Ливонии в плен. Ныне от Иоанна зависело, выкупить князя Федора или нет, поэтому он позволил забыть себе о его неудовольствии, и Яков был награжден оспариваемыми землями.
Желая осесть в поместье, Яков ходил по полям, лично мерил земельным аршином окрест, вникал в нужды хлебопашцев и лесных сборников. Почва была нехороша, сера, бедна черноземом. Народ легко снимался, уходил в Москву на заработки, пользуясь разрешенными на то двумя неделями подле Юрьева дня. Чтобы привязать крестьян, Яков ссудил их сроком на пять годин прикупленными лошадьми и волами для пахоты, иных нужд. Дал в долг инвентарь: сохи, бороны, плуги. Необходимое закупил у ремесленников в Новой Рязани. Пока давал, крестьяне глядели на него ласково. Прошло малость времени, опять нахмурились. Встречаясь, тупились долу. Яков начал строить церковь, желая, чтобы хлебопашцы не ходили в соседнее село, близко молились, женились, хоронили. Думал звать батюшку с дьяком на службу и детишек обучение.
Природа поместья была сравнить с Сибирью, но тоже богатая. За строящимся теремом в камышах шуршали сохатые. Облака тетеревов и уток порхали над речкою, притоком Оки. Места неспокойные, ежели наедут татары.
Приехав в столицу пополниться деньгами, отданным евреям в рост, Яков и узнал, что царь собирается заново жениться. Новость поначалу не встревожила его, но заехав на поклон к Годунову, он узнал правду. Борис со сдержанной насмешкой изложил дело. Капризы уподоблялись торчавшим при плавании в придворной пучине опасным камням, куда стремились направить соперников в борьбе за высочайшую ласку, самим же выплыть, воспользовавшись пены бурлением.
Яков был ошеломлен. Он не желал видеть Ефросинью жертвой государева покаяния. Он соглашался на ее закрытие в келье. Своей злосчастной судьбе, не чужой. она должна служить орудием. Он твердил, что Ефросинья была обвенчана в Суздале с умиравшим Матвеем. Но это не служило оправданием. Годунов знал: Иоанн хотел, чем хуже, тем лучше. Чужая гулящая жена, блудница – вся грязь на седую голову. Бориса немаловажно отвлекало соединение сестры с Феодором. Ирина – вот кто надежна. Ефросинья тоже должна быть под влиянием. Говори, говори.. Чего она там еще?!. Годунов бежал к царю, твердо державшегося покаянного душевного состояния. Каждый день ездил по церквам слушать возглашаемые синодики со списком жертв. Не оправдывал убийства стечением обстоятельств, временем, подлинными умерщвленных винами.
Слушая рассказы Годунова о Ефросинье, Иоанн торжествовал. Вот пара ему убийце брата, знатнейших и простых людей русских, разорителю городов, прежде – Новгорода. Вся грязь на его седую голову! «Вези гадину!», - кричал, топая ногами, стуча посохом. царь. «Пусть и муж явится. На Лобном месте объявит народу, что она такая. Как бежала с татарами!» Теперь Ефросинья еще и бежала! Волосы в царской бороде вставали дыбом, черные глаза из-под нависшего лба метали молнии.
Годунов вскользь напомнил, что Матвей, венчанный муж Ефросинья, государем отправлен в Ливонию с тайной поручением под видом очередного перебежчика умертвить главнейших предателей.
– И как успехи? – вопиял Иоанн.
– Отравил младенца мужеского рода, сына Магнуса и Марии.
– Еще и племянница! – царь страдал, справедливо виня себя и в самоубийстве Евфимии. – И хватит! Хватит!
Зрачки Иоанна в гневе белели, шея и запалые щеки наливались кровью, борода болталась торчком:
– Вернуть! – приказал он о Матвее.
Сомневаясь, как же поступить, как спасти Ефросинью от царской любви, сто ровня ненависти Яков вернулся в поместье. Неожиданно туда явился Матвей. Через московских купцов в Литве ему сказали немедленно бросить неоконченное задание, вернуться в Москву. Яков ласково встретил племянника. Тот ходил с опухшим от пьянства лицом, завистливо оглядывал спокойное хозяйство дяди. Требовал браги, меда хмельного. Помалкивал, чего его из Ливонии выдернули… Матвей поехал в столицу, и Яков с ним.
Ефросинью привезли из монастыря чуть ли не накануне пострига. Нарумянили, накрасили, разложили по плечам толстые русые плечи, выставили на царское обозрение. Иоанн горел умыться собственным падением. Он призвал знатнейших бояр. Расселись по лавкам в кремлевских палатах. Сидели важно, сопели, оглаживали щекастые заросли. Государь дозволил не снимать шапок, ибо, сняв перед царем, не могли они сидеть с непокрытой головой перед блудницей.
С прозрачным шелестом полы ферязи пробежал Годунов. Двое служек ввели Ефросинью. Лицо ее напряглось страданием, губы дрожали. Красный женский сарафан, ушитый в боках, подчеркивающий грудь и фигуру, венчался приподнятым воротом, откуда гибким стеблем вырастала лебединая набеленная шея. Через припудренный подбородок лезли пурпурные пятна, коими покрылась очередная царская невеста. Голубые глаза в веках, подведенных сурьмой, пучились. Ефросинья рухнула в ноги Иоанну, сидевшему на возвышении рядом со старшим царевичем. Царь – в схимном платье времен опричного лова, монашеской скуфейке, откуда торчали взъерошенные серые волосы; старший царевич – в кафтане-терлике сдержанных карих тонов - под стать бате, синей шапке-мурмолке с опушкою. Иоанн глядел с покаянной суровостью. Он будто не утверждал супругу, судил. Царевич старался подражать во всем. Однако ощущение скуки нет-нет да ложилось тенью на кровяную выкаченную нижнюю губу.
Ее видели так: Невеста процветала в пороке. Действительно, грудь Ефросиньи круглилась, вздымая расшитую мелкой бирюзой занавеску. Бедра при узкой талии были широки, делая невесту схожей с пчелой. Ладную фигуру хорошо стало видно на возвышении, когда мамки приподняли Ефросинью с колен и подвели ближе к государю и наследнику. Бояре, вытягиваясь с мест, искали в признаки падения. Ефросинья держалась непроницаемо. После короткого взрыва эмоций, более, кроме самой ее истории, ничто не выдавало постыдного занятия. Мужские взгляды лизали, копались: где, где ты разрушительный сатана?! Мнили, что черт сорвет маску привлекательного тела, с рогами и вилами ринется на знать, рвать терзать, вырывать, оформлять худшие желания, чувства, насиловать. Сведения о Ефросинье будоражили собравшихся. О ней шептали из уст в ухо. Многие старцы недослышивали, шел переспрос. Шипенье, злой разговор волнами катился от намасленных голов под белые арки сводов. Митрополит Антоний отвернулся, шепча анафему. Весь клир тупился и молился бежать искушения, прежде – не хотевшему противного государю
Ввели бабок, заморских докторов. Еще прежде исследовав претендентку они установили, что тане могла не рожать: развитые груди, округлый живот подтверждали. У Ефросиньи потребовали объяснений. Она согласилась: ребенок рождался. Умер на первом году. Иоанн предавался болезненной радости: не убийца ли невеста тоже? О ребенке ничего не знали дядя и племянник Грязные, бывшие там же. Яков заливался краской. По бледному лицу Матвея гуляли пятна. Приглашенная игуменья, исповедовавшая Ефросинью, сверкала взглядами и клялась: про ребенка не открылась ей грешница.