Иоанн Грозный
Шрифт:
Разыгрывавшееся вопияло. Иван Петрович Шуйский, тогда еще не выехавший в Псков, не сдержав оскорбленного приличия, потребовал удаления нравственной преступницы. Ее следовало побить камнями, а то зашить в мешок с камнями да бросить в реку. Бояре зашумели, загалдели. Соперничавшие кланы сходились: казнь. Старик митрополит еле всполз по посоху и шептал о заключении виновной в монастырь со строжайшим уставом навечно.
Дали слово Матвею. Он рассказал, как был ранен на Дону. В полубеспамятстве, не чая выжить, тайно обвенчался с суженной, та с родителями Ананьиных произвел сговор воспитатель дед Костка.. Отец знал, одобрял. Дед Костка умер, Василий Григорьевич пропал без вести. Венчавший Пахомий бегал Бог весть где. Венчание подтвердили Ефросинья и Яков. Глаза этих двух не встречались. Яков негодовал более на судилище, чем на Ефросинью, чью
Услышав, что Ефросинья замужем, младший из Шуйских смешливый и избалованный Пуговка шепнул братьям: надо вернуть супругу Матвею, пусть разбирается по-свойски, и тут же получил от Дмитрия хлесткий подзатыльник, чуть не сорвавший с отрока кичку. Общее мнение витало в воздухе: при мерно наказать виновную. Кроме Годунова и еще некоторых, никто не угадывал, чего у царя на уме, вот и обсуждали, сердились.
Переломив слабость, в последние дни наваливавшуюся на него, царь встал, провозглашая:
– Сия наивеличайшая грешница будет моей женою. Вашей – царицей.
Ропот возник и оборвался. Знать почуяла себя мерином-тяжеловозом, коему безжалостный хозяин натянул зауздок до раскровени рта. Иоанн же бесконечно говорил, захлебываясь в перечислении собственных ужасных вин. Указывал боярам на повод: отравление матери и трех жен.
– Все не по-вашему! Все не так хотите! – верещал его тенорок.
Царь вещал два откапанных клепсидрой часа. Успели сникнуть боярские плечи. Знать сидела, тупо глядя перед собой. Бежавший шепот казался ветром. Иоанн крутил глазами, выискивал ответственного. Непроницаемое выражение лиц таило отношение. Царевич Иван вертелся, нетерпеливо ожидая, когда отец кончит всегдашнее. Пол развертывался под Ефросиньей, она прозревала: надолго живой ее не отпустят. Матвей ждал окончания пытки, задевавшей его самолюбие: скорей бы конец и напиться до чертиков. Яков мечтал снова уехать к казакам в Сибирь, лишь бы ничего не видеть, не слышать. Многоголовый выводок дворян Грязных, разбившийся по углам, выгадывал, что удастся поиметь, ежели царицей станет отставная жена Матвея – царь требовал от митрополита для своей женитьбы разлучить Ефросинью с мужем по измене. Иоанн уши освященному собору прожужжал: по грехам иной супружницы он недостоин. Опять шло: именно чужая жена при живом муже, блудница непотребная, явно имевшая дитя, неведомо от кого рожденное и куда девавшееся, прибитое ли, придушенное, брошенное, дабы не мешать течению порока, должна сделаться последней супругой московского царя. «Не бывать!» - вопияло в сердцах клира и знати. Такая царица – унижение всем.
Трубы пропели пир. Гости прошли в соседнюю палату, там вдоль стояли накрытые белыми скатертями столы. Как всегда, посередине на поставце горкой сияла золотая и серебряная посуда, отдельно – четыре кубка для царя, обоих царевичей и нареченной царицы. Гусляры заиграли трогательные песни. Царь склонился, слушая. Привели ранее отсутствовавшего Феодора, красиво, ярко наряженного в голубую с красным камилавку. Феодор пытался выдавить улыбку на беспрерывно менявшемся лице. Годунов привычно вытирал ему слюнявый рот, вытаскивал пальцы изо рта, когда тот «незаметно» пытался отгрызать заусеницы. Легким облачком заглянула в пиршественный зал Ирина Годунова. Мария Нагая, приведенная на всякий случай отцом, отодвинула Ирину плечом, любопытно оценивая обстановку. Ирина поглядела на злую девку смиренным фамильным взглядом, не лишенным страдания, и пошла на женскую половину, заполненную лишь дворцовыми девками после царского развода с Василисой Мелентьевой. Ирина знала: брат пробьет ее в подружки новой суженой, кто бы она ни была. Борис не лез в государственные дела, особенно – внешние, занимался исключительно внутренней жизнью царского семейства, и здесь не знал равных. Сейчас кравчим он разносил вино, пробовал государево: не отравлено ли.
Внесли лебедей, тетерев, огромных белых волжских рыбин, кабана в яблоках. Царь желал угощением задобрить бояр, небоярских сановников и духовенство. Сам сидел мрачный. Выпивал мало, в отличие от наливавшегося жизнелюбца Ивана. Бояре ждали. когда царевич разблагодушничается, чтобы подойти с просьбами. Через дружку Василия Шуйского Ивану околицей внушали, де он лучше стареющего отца понимает, чего стране нужно. Нужно – это как бояре хотят. С Иоанном-то невозможно было договариваться.
Это был необычный мужской пир: мало шлюх Ефросинья – почти единственная женщина присутствовавшая. Она не ведала, куда деть себя от купавших ее взоров. Царь замечал, сердился. Подначивая, потребовал обнажиться ей до пояса. Она могла воспротивиться, тогда то исполнили бы силой. Почти девять лет срамного существования вопияли Ефросинье. Лицемерием выглядело строить скромницу. В Царьграде она отдавалась пяти человекам зараз и более. Ефросинья послушно скинула наплечья. При явлении соблазнительной груди старцы затрепетали, молодежь покрылась потом. Сухонького митрополита подняли под руки и вынесли, чтобы не добило оскорбительное искушение. Намеренно громко стуча ногами, вышли архиереи. Царь цыкнул духовенству вслед.. Кто-то из юных дворян свистнул. Иоанн оглядел палату, не выискав виновного. Он потешался шуткой грубою как атаман. Впитывал каждую мурашку, возникавшую на литых, похожих на пули грудях невесты. Эти пули поражали фарисействующую знать в самое сердце. «Срам!» - шипя, возмущались они и глядели, глядели на игрушку, представленную не иначе дьяволом. Лгали себе: подобные и похуже утешища допускали и в городских домах и сельских имениях. Имели по две жены, целые гаремы деревенских и посадских девок. Не все, но некоторые из знати, сравниваясь, превосходили государя и наследника.
Что будет дальше не ведал никто из собравшихся: разденется ли и царь, представит ли безобразную картину свального греха, мнимой брачной ночи, заставит ли юных красавцев, коими окружал себя, назначая постельничими, дворцовыми дворянами, заняться содомией прилюдно. Натужное чавканье, сдержанный говор покрывала музыка гусляров. Географус, увеселяя Иоанна, выступил с сольной партией на свирели.
Думая, что в разврате царь мягок, Василий Шуйский, подливавший вино Ивану, посмел обратиться с давешней просьбой дозволить жениться на Нагой. Царь поперхнулся:
– Токма вам и жениться! – закричал он, и все, расслышавшие, решили: не женится он на шлюхе, лишь поиграется, пооскорбляет их. – Отменил я опричнину и рады! – Иоанн показал кукиш. – Не опричниной, другим возьму. До сего дня женились по моему особому дозволению, тепереча запрещено старшим отпрыскам в роду жениться. Гулящими пользуйтесь. Их у нас в достатке. Приплод от них не в счет. Отставлю без законного потомства! Без продолжения!
Неистовствуя, Иоанн потребовал от Ефросиньи не тянуть, раздеться догола и лезть на стол, чтобы все люди честные видели, какой шлюхи царь по грехам его достоин. Он-то кается, себя не жалеючи. А они безмолвные сидят! Праведники! Иван подал руку, и Ефросинья влезла на стол. Смешанных чувств улыбка дергалась в гладкой щеке. Стояла, будто на рабском торгу.
Боярство ежилось. Царь, вроде бы и не пьяный, выговаривал возмутительные слова. Советовал знати блудодействовать, ронять семя в землю, навсегда запрещал размножаться по обычаю, законам, естеству. Иоанн выступал против природы. Наказываясь во имя Бога. Отрицал и его. В голове проносились видения, как обуздает он старейшин, лишив сыновей. Эти состарятся и повымирают, новые на место не заступят. Вот и станет тишь да гладь, некому царю противоречить. Окружат трон послушные дворяне вне заносчивых бояр. За поместья, за жалованье станут служить, без кичьбы славными годами предков.
Из сеней выглядывали выскочившие от греха подальше Ефросиньины родители. Путались: гореть ли позором, трепетать ли в радости по государевым новинам. Где взято, что так женятся, не в Римской ли вере? Стремились подойти к коротко виденной дочери и зятю и сумняшася. Дядья Ефросиньи прибились к белым стенам, вроде штормовым прибоем. Искали надежи в увертливом царском выборе. Никто не желал подобных смотрин, все терпели.
Пока Иоанн говорил, а Василий склонился перед ним надувшийся, пыхтящий, потупившийся, старший царевич встал из-за стола по малой нужде. Иван Петрович Шуйский бросился за ним, точно и ему надо. Проходя в дверях, Шуйский плюнул в ноги Ефросиньиной родне. Ананьин насупился. «Что же такое, люди православные?!» - кудахтнула мать, меньшим дочерей обнимая, от позора отворачивая. Дядья положили руки на сабли. Иван Петрович шел далее. Нагнав царевича в оправнице, он внушал нужду ударить на поляков всеми силами, прежде чем они Псков обложат. Войска триста тысяч, пойдем в сердцевину Литву, а там в Польшу, на Варшаву. Царевич кивал: храбрецов изрядно на Руси!