Иоанн Грозный

Сорокин Александр Сергеевич

Мнимо умершая пробуждалась от обморока. Дышала глубоко, со стоном. Матвей менялся по мере Ефросиньеного пробуждения. Смерть жены вносила определенность, воскресение поднимало угасшую сумятицу. Стремительно трезвея, еще подавленно, Матвей соображал: не вернут ли ему жены.

Годунов приглядывался к занятым делом ученым. Бомелий давал Ефросинье отпить из склянки. Та уже шевелила губами, глотала. Елисей приподнял ей голову. Мутным взором обводила Ефросинья церковь, останавливаясь не на лицах, на ярком пламени свечей и лампад. Угасшая красота пробуждалась. Розовели щеки, алели губы, вздымалась грудь. Женская привлекательность очертаний вновь начинала притягивать, звать.

Бомелий казался полностью отдавшимся

делу. Неужели ему столь занятно, возвратят ли его средства к жизни жену чужую, думал Борис. Кроме интереса науки, нет ли влечения? Годунов не доверял иноземцу. Ему виделось, что тот хитро скрывает желание обладать женщиной. Сей извращенец сошелся бы и с трупом! Но ничем не выдавал себя Елисей Бомелий. Борис передернул плечами. Он тоже умеет держаться. Однако он-то страстно желает запретный плод. Но нельзя ему скушать Ефросинью. Борис проигрывал варианты. Вот свести ее в дальнюю деревню, сподобить наложницей. Он во власти по сравнению с Яковом и Матвеем. Сметет сих таракашек. Только остается риск: вдруг прознают, что умыкнул Борис царскую нареченную. Соглядатаи, завистники везде есть. Собственный холоп, смерд за мзду донесет на господина. Обмолвит ключница. Годунову много чего терять, хотя многое, чего желает он, пока в воображении, в возможности. Иноземец. чего взялся изображать он незаинтересованную науку?! Столько лет живет в России, не обрел гладкую правильность речи.. С бабами его не замечали. К жене в Голландию давно не ездил. Нет, не может не биться желание за притворной вежливой маской! Душевный изъян, явленный в застарелой привычке мерить по себе, подводила Бориса.

Ефросинья свежела. Уже ясным взором она окидывала окрест. Приподнявшись на надгробии, куда ее перенесли, она узнавала обстановку. Казалась неудивленной, замечая Якова. При виде Матвея ее передернуло. Яков глядел на Годунова, ожидая исполнения обещанного. Годунов будто бы наслаждался минутой. Он тянул. Не одним чувством руководствовался он. Гадал, как поступить. Все же не поддался слабости, хотя подвижное воображение рисовало ему игривые картины. Довольствовался победой честолюбия. Борис одержал победу, удалив Ефросинью от царя. Так он стал мил боярам в лице присутствовавшего Шуйского. Василий, проще Годунова, без стеснения лапал Ефросинью похотливым взором.

– Что же берите девицу, - насмешливо разрешил Годунов.

Матвей, внутри которого бурлило, подошел и попытался взять Ефросинью за руку. Как ни была она слаба, но отдернула пальцы.

– Не мне ли, мужу, обладать женой? – Матвей побагровел вареным раком.

– Куда поведешь? – вопрошал Годунов.

Бомелий и Зенке собирали склянки, инструменты для кровопускания. Думали их использовать, не использовали. И голландец, и немец не могли не слышать разговора. Оба не поднимали глаз.

Матвей молчал. Не имея четкого плана, он уверял себя, что устроится, лишь бы отдали жену. Возмущаясь непокорностью спасенной, он смирялся: ему должно отдать. Просто он ее не возьмет. Сила Бориса, в известном смысле – преувеличенная, не позволит без условий. Мнения Ефросиньи никто не спрашивал.

– Ежели увезешь в Литву, там – не дураки. После тебя младенец Магнуса помер. Счет сведут.

Матвея передернуло: как Борис смеет?! Не ему ли он служил послушно?! Отношение Бориса выставляло Матвея сработанным, ставшим ненужным материалом.

Ближе подошел Яков, взял Ефросинью за кисть. Она не противилась. Пошла к нему, оглянувшись на Бориса. Белки Годунова блеснули отраженным пламенем лампад:

– Ты, разбойник?! И тебе нет места! Велика Россия да кругом она!

Яков поджал губы, промолчал. Ефросинья стояла рядом. От нее шел нарастающий жар. Она обжигала, обволакивала.

– Идите! – скрипя, сказал Годунов.

Не имея решения, не возражал Шуйский. Гремели скальпелями, склянками, хирургическими ножницами лекари. За стеной храма ржали дожидавшиеся лошади. Матвей не удержался и посыпал проклятиями. Ему обрыгло, он не боялся Годунова. Чуя, не отбить против воли Ефросинью, он кинулся мимо Якова на Бориса с кулаками. Василий, Бомелий, Зенке набросились на Грязного, повалили. Борис звал других приехавших. Матвея связали. Он ревел, выворачивался, божился разобраться с обидчиками. Борис с разбитой губой отплевался, называл его пьяницей.

Разобранную могилу восстановили, дабы без сомнения осталось, что обещавшаяся стать царицей лежит там. Борис подвел к аналою и заставил всех, кроме иностранцев, целовать вынесенный крест, что не проболтаются о происшедшем. Хотя Бомелий и Зенке не были православными, Борис не сомневался в их твердости. Взаимными услугами сильно с ним запечатаны. Связанному Матвею ткнули крест ко рту. Он не был нечестивцем, выворачивался, но не желал против воли клятвы Божьей.

Матвей ничего не скажет, только дяде Якову конец! Когда он лежал между седлом и конской шеей впереди увозившего его Годуновского всадника, в лошадином топоте он угадывал другой топот. Это Яков увозил Матвеину венчанную жену Ефросинью.

Из Кирилло-Белозерского монастыря царь ехал, будто после тяжелого поражения. Внешне он был наигранно весел и объявлял, что желание его снова жениться твердо. Избранницей называли Марию Нагую, и Федор Федорович Нагой мог торжествовать, празднуя долгожданное. Государь шел к браку без юношеского волнения. Он женился на Нагой, как соединялись в семьи предки с дочерьми тверских великих князей ради присоединяемых земель, с литовскими царевнами, избегая войн и отторжения желаемого. Он протягивал руку Марии, каясь в убиении брата Владимира Андреевича и жены его Евдокии Нагой, брата ее Никиты Романовича. Покаяние нал многими в сей женитьбе, мир с боярством. Не того ли они желали? Не их ли Мария давняя ставленница? Только не прикажешь сердцу, и Иоанн холодно разглядывал стоящую подле него нарядно обряженную невесту. Та чувствовала себя победительницей, опережение соперниц принимала за любовь к царю. Каков он? Верно, характер его не так труден, как болтают. Просто, никто не раскрыл тонкой души Иоанна. Она раскроет, хитрюшка подластится. Она создаст покой ему и уют, нарожает ласковых милых детишек, и царь умягчится.

Смеясь, глядел царь на представшую перед ним Марию Федоровну, волоокую красавицу с пепельной аккуратной тщеславной головушкой. С черными, отличающимися по цвету от нее бровями, из-за чего казалась Нагая крашенной. Маленькое игрушечное личико. Собранные бантиком губки на пуговице-ротике, вроде и не ест вовсе. Как желала она счастья! Иоанн читал мысли девицы, и иногда мелькало у него осчастливить Марию. Злость за жизненное поражение превозмогала, и он едко шутил, что во времена Марфы, не десятилетие ли прошло, приносили ее ему в жены на руках кормилицы, еще грудь сосущую. Мария была постарше. Отнять десять лет подросток получится. Но никто не смел возражать государевой шутливой арифметике. Раз молвит, так тому и быть. Значит, подлецы и заговорщики младенца в постель государя укладывали. И на Марию придворные камарильи снова возлагали надежды, кои она едва ли способна была оправдать. Жена - шея мужу, только не царю Иоанну.

Через силу елось и пилось государю на сей свадьбе. В рот не лезла осетрина, сиговина, щучина, жирная медвежина. Не пробуждала аппетита шведская сельдь. Не хмелило фряжское вино и наш стоялый мед. Имбирь, грецкие и волошские орехи, изюм и нуга не щекотали небо. Подавленным взором окидывал царь привычно нажиравшихся пирогами с визигою, осетровыми пупками, блинами с икрой и печеными лебедями придворных. Было веселье, да не по царскую душу. Показывался царь с царицею на красном крыльце Александрово-Слободского терема, с резкой улыбкой кидал дравшейся челяди, рындам-охранникам, дворцовым жильцам пряники и серебряную монету.