Иоанн Грозный
Шрифт:
Вопрос спорный. Лесть Матвея и неуплата крестьянами долгов выступали за Якова. Он подал на племянника в суд новгородского наместника. Тиуны придержали дело. Тогда Яков обратился в Москву. Оба они с Матвеем были служилыми людьми. Поступая к Ермаку, Яков лишь менял место службы, потому что атаманы поступили к государю. Новгородское землячество в Москве было нерешительно. Никто открыто не вступался ни за дядю, ни за племянника.
Столичные судьи определили решить спорное дело победой в поединке: пусть Господь укажет, кто прав, кто виноват, практика того времени обычная. Судебные поединки устраивали по пятницам. Всегда стекалось изрядно глазеющих. Иногда наезжал царь. О назначенном поединке между Грязными слышал Богдан Бельский и Годунов, но не заинтересовались происшествием незначительным. Зато явились верхами все Грязные. Стояли кампанией. Потом выбрали Тимофея призвать родню к миру. Ни Яков,
Подступала весна, да лед на Москве-реке был крепок. Дабы не скользили кони, место густо усыпали золою. Народ встал за оглобли, положенные для указанья, куда не надобно заходить или заскакивать. Справа и слева совершались в тот день казни по уголовным делам: рассаживали по колам, с живых сдирали кожу, рассекали вниз головой подвешенных, били палками по пяткам, кнутом – округ тел обнаженных. Клещами вырывали зубы, выворачивали суставы, отрезали языки неумолчным смутьянам. Забивали в колодки ручные, ножные. Рабское кольцо вставляли в ноздри, клеймили людей. Далее по льду шумела ярмарка. Там тоже пахло горелой кожей: ставили клейма на лошадей и скот. Еще ниже бабы в прорубях стирали или брали воду в кадьи, крестясь греха, чтобы не всплыл утопленник. С ревом дудок и сопелей, перебором гуслей шла пестрая толпа со старшим царевичем. Иван гулял по медовым месяцем. Пил мед, наливал проходящим. С царевичем шли скоморохи с медведями. Зверей время от времени гнали на купцов с обывателями, смеясь, как те драли по-праздничному, не до смерти.
На покрытое алыми коврами сбитое дощатое возвышение, не по сему случаю изготовленное, всегда используемое, из Кремля выносимое, воссели четыре волостеля в серой ткани зипунах на толстой шерсти, подле - два губных старосты, дрожавших под овчинными бекешами, два дьяка Расправной палаты – тоже в зимних рясах, два целовальника в козлиных тулупах, сельский, или мирской староста – раздетый, в одной поддевке, важный новгородский предстатель в столице – в цельной шубе, обтянутой шелком, два московских тиуна в высоких шапках, драповых ризах со строгими рядами начищенных до сверканья медных пуговиц. Помолясь на кресты Кремля, приступили к делу. Дьяк зачитал суть спора: соблазн чужих хлебопашцев. Яков был прав, потому что крестьяне были его, Матвей – потому что увел их в Юрьев день. Представлялось: крестьяне без внешнего посула сами ушли.
Толпа, глазевшая на казни и наложение оков, сдвигалась к поединку. Лотошницы, носившие пареную репу, лук с яйцом, пироги с морковью и капустой, сивуху в разлив, брагу и мед шли в народ. Жуя, глядеть на расправу – несказанно удовольствие. Дети пробирались меж старшими в первые сидячие на корточках места. Внимание зрителей, обсуждавших соперников, отвлекало сборище вокруг гулявшего царевича, хмельно бравшегося молодой женой хвастать, заставляя в санях в полный рост пред народом вставать, людям кланяться. После папаши Иван - государь, Елена Шереметьева, ежели угодит и не будет пострижена, - царица. Поединок и царевич раздирали ротозеев надвое. Царевич воспреобладал. Шуткуя, он приказал выпрячь низких смирных лошадей и поставить под оглобли лезших на разные стороны медведей. Смех, звук трещоток, перебор цимбал, бой шутовского барабана, трели труб сыпались от ватаги Ивана, глушили постановление о решении спора Грязных судебным поединком.
Иоанн, шедший по крепостной стене в окружении старших бояр, по обыкновению пытавшихся осторожно подсказать ему, что делать, остановился и окинул нетерпеливым взором белую реку и южный берег, обнаженный набегавшей весной. От Крымского двора скакали всадники в цветных теплых халатах и чалмах. То были татарские купцы, привлеченные ярмаркой. Лошади приседали на зад, съезжая на лед. Иоанн проследил направление конского движения. Оно упиралось в огороженное поле. Матвей и Яков явились карими мурашками на усыпанном золой площадке. Грязные уже опустили копья и готовились пришпорить скакунов, дрожавших, рвавших узду. Яков сидел на пегой Томиле, Матвей на гнедой – с прозвищем, едва ли надолго ему известным. Царь отвернулся от соперников, широкий взгляд его прямым и боковым зрением объял реку с ярмаркой, стиркой, грубыми развлечениями. Белая река сворачивалась в свиток паруса, уносившего в Англию. Иоанн прозревал ряды закрытых шторками пушечных амбразур, трепещущие, издающие скрипучий призыв ванты, такелаж, судовые лестницы. Никогда не видя моря, он воображал его горбатым в середине полушарием. Нужно перемахнуть синий пенящийся гребень. и ты в стране обетованной. Приезжие говорили, ежели глядеть в сильную, придуманную голландцами трубу, сначала узришь флаги на большей мачте, потом явится досмотровая корзина, стропила поменее, а там - надутые ветром полотнища. Вот и корабль с ним сперва кажет аглицкой стране златую хоругвь Иисуса, кою велит он взмыть наверх. Далее опустится глянцевая картинка и откроет палубу, там встанет он с младшим сыном. Россию оставит Ивану… Что же и Ирину Годунову заберет он с собой? Значит, и Бориса. Кого еще? Частицу Москвы потащит следом.
Чу! Встречь аглицкому кораблю, уносящему Иоанну, идут челны многие. То встречают англичане с великой радостью. Машут с корабельных бортов платками, делают круги треугольными шляпами. На судне Иоанн разматывают с кнехтов швартовые. Ожидают, когда притрется флагманская каравелла. В спокойной воде стучат боками аглицкие струги. Хромой адмирал в красном камзоле с тростью, серебром отделанной, подходит к Иоанну. Кланяется до пола. Царь милостиво подает для поцелуя тыл кисти. Чего же? А то королева Альбиона велит передавать здравицы жениху. Станет он королем англичан, сохранив веру греческую, Православную… И уже в воображении Иоанновом покрывается аглицкая земля сеткою русских округлых дорогих сердцу луковичных куполов. Везде вознесен златой крест, торжествующий над полумесяцем. Стекается духовенство, текут молельщики. Королева в Вестминстере отрекается нечестия, омывается в белой цареградской купели.
Корабели неустанно множатся. Темнеет от мачт горизонт. Некуда и встать на море. Тяжело рябой глади. Пугливо и радостно царю. Почет почетом. да в полон бы не взяли. Нет, докладывает адмирал, послала нас королева на Ливонию. Бить пушками по Риге и Ревелю, крошить царских ворогов. Да, ну! Аз, воздам.
Крики с реки распотешили государя. Старший царевич наконец спустил медведей на народ. Потеха веселая, не для тех, кого догонят, рвут и кусают. Мурашка-Иван взмахивал руками, указывал жертв среди разбегающейся ярмарки. Яблоко от яблони… Царь засомневался. Каким дуракам отдаю страну! Новейшее увлечение молодежи брить лысеющие головы, уподобляясь татарве, выщипывать волосы на лице, стричь бороды, как латины, носить узкие с загнутыми носками сапоги, от которых болят ноги, литовские кафтаны со шнуровкой, а ежели с пуговицами, то не иначе, как из серебра или перламутра, украшать пальцы несколькими перстнями, мазаться благовониями, ходить особенно, выкидывая в боки стопы, говоря, подмигивать и выставлять пальцы, показывая кольца да браслеты – все это не принималось царем. Бесило, что именно модники выставляли себя первыми любителями родины. Уж они-то и за Святую Русь, и за царя с отечеством более самого государя с Думою. Старший царевич же с младшими боярами, боярскими отроками, дворянами-приспешниками, откровенно сие и показывал.
Медведи ревели, вставали на задние лапы, валили зазевавшихся. Рвали шубы, зипуны, поддевки. Трое зверей кинулись на мишку поддельного. Колотили, катали. Чуть в прорубь не закатили. Скинув шкуры. Вылез оттуда встреченный ревом восторга красный ободранный Географус. Озверевших медведей еле от него тумаками отогнали.
С болезненной ревностью видел Иоанн подле царевича помятого смеющегося Географуса, неотстающего Васю Шуйского и опять думал, что следовало бы запретить и публичные позорища (скоморошичьи представления) и одеянья литовские. Старые думские бояре встали бы заодно. Но Иоанн не желал обращаться к старым отвратителям. Через голову бояр – к Церкви! И опять кипенные дутые паруса струга уносили от тревог и забот в Англию… О поединке царь не помышлял. Там все совершалось по подписанному им Судебнику.
Яков чуть пришпорил Томилу. Послушная воле, понесла она хозяина с копьем на перевес. Сшиблись всадники. О поднятые круглые щиты разлетелись копья. Смертельный оскал соперников повторили кони. Четверо ощерились . Хрипели, пенили слюну в зауздках скакуны, кусали цевье. Яков накрыл Матвея мощнейшим ударом щита по темени. Радужные круги поплыли у того перед носа. Наощупь, освободив со стремени ногу, он отпихнул Якова. Закружились бойцы. Выхватили кривые сабли. Осыпались вихрем искр сшибающейся стали.
Надвинув вязаный серый платок на глаза, распласталась вниманием Ефросинья Ананьина. В простом платье, подвязанная платком, как больная, стояла он а толпе зевак. Каждый удар кровенил сердце. Не желала она смерти Матвею, хотела победы любимому Якову.
У Матвея лошадь не была столь послушна, как у Якова. Ненависть переполняла племянника и мешала конем заворачивать Не жалея, разрывая натянутой уздой коню губу до уха, он поворачивал. Одновременно Матвей держал и саблю, и плеть, и узду. На луке качался малый лук. Подмышкой Матвей подтягивал колчан со стрелами. Яков управлял Томилой легким движеньем левого пальца, вдетого в повод. Он опять гнал кобылу на племянника. Матвей хлестнул набегавшую Томилу плетью меж глаз и тут же получил хлесткий удар саблею за ухо. Перед глазами пошли круги. Матвей покачнулся, повис сбоку гнедого и ехал, чегардя обнаженной саблею об лед с золою.