Иоанн Грозный
Шрифт:
Иоанн колотил сына клюкой. Иван прикрывал лицо, не сопротивлялся. Многие глядели низ, не желая видеть. Духовенство шептало молитвы, а царь слышал рвущий вязкую тишину ропот: «Мятежник, ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола!» Плюнув. царь ушел, кинув сына. Все избегали его взгляда. Безмолвно, шаркая подошвами, кряхтя., вытекали вон. Никто не знал, чего делать. За царевичем было будущее, за царем – грозное настоящее.
Борис содрогался. Уйдя за царем, он невидимо впивался зубами во внутреннюю часть губы. Чуял запах крови, вкусом похожий на ржавую воду. Сестра Ирина и без того говорила, что царь пристает к ней, настаивает снохачествовать. Недавно забылась она дневным послеобеденным сном. Иоанн воспользовался войти в покои Феодора. Хоть немолод шаг и тяжело тишить, подлег подле, обнял. Несвежо задышал в ухо. Ирина вскочила в ужасе. Иоанн отступил. Как поступить в оном случае, вопрошала сестра. Уступить? Нет!! Отказать? Невозможно! Ирина молилась, богато вносила в столичные
Иоанну казалось мало. Он не договорил, не выразил переполнявшего. Искал Ивана. Ему-то скоро править! Иван встречал отца с перевязанной окровавленной тряпкой головою. Было время подумать. Пользуясь, что нет сторонних, смелел, колол отцу глаза читанной Баториевой грамотой. Подле был Годунов, но он как мебель, слово новое – иноземное.
«Как смел ты попрекать нас бусурманством? – читал царевич. – Ты, который кровью своей породнился с басурманами! Твои предки, как конюхи, служили подножками царям татарским, когда те садились на коней, и лизали кобылье молоко, капавшее на гривы татарских кляч. Ты себя выводишь не только от Пруса, брата Цезаря Августа, но еще далее - от племени греческого. Если ты действительно из греков, то разве – от Фиеста, тирана, который кормил своего брата телом его ребенка! Ты не одно какое-нибудь дитя, а народ целого города (Новгорода), начиная от старших до наименьших, губил, разорял, уничтожал, подобно тому, как предок твой (дед) предательски жителей того же города перемучил, изгубил или взял в неволю.
Где твой брат Владимир? Где множество бояр и людей? Побил! Ты не государь своему народу, но - палач. Ты привык повелевать над подданными, как над скотами, а не людьми! Самая величайшая мудрость – познать самого себя; и чтобы ты лучше узнал себя, посылаю тебе книги. которые в свете о тебе написаны. И если хочешь, еще пришлю, чтобы в них как в зеркале увидел и себя, и род свой.
Ты довольно почувствовал нашу силу, даст Бог, почувствуешь еще! Ты думаешь, везде так управляют, как в Москве? Каждый король христианский при помазании на царство должен присягать, что будет управлять не без разума, как ты. Правосудные и богобоязненные государи привыкли сноситься во всем со своими подданными, и с их согласия ведут войны, заключают договоры. Вот и мы велели созвать со всей земли нашей послов, чтобы охраняли совесть нашу и учинили бы с тобою прочное установление, но ты этих вещей не понимаешь. Курица защищает от орла и ястреба своих птенцов, а ты, орел двуглавый, от нас прячешься».
И вот две головы этого орла, молодая и старая, со сдержанной ненавистью купали друг друга жгучими взорами. Один - с грамотой, другой - с клюкой.
Мелкая дрожь колотила Иоанна. Много, ой, много должен он сказать сыну. Отчего же не сказал ранее? В сыновнем покорном запуганном молчании читал понимание. Иоанн заговорил, только от гнева выскакивал его тенорок междометиями. Клокотало за кадыком. Полувековое правление околицей Европы и Азии подсказывало: не след спешить. Тридцать тысяч наших в Пскове – велика сила. Дозволь связать ей поляков. Мороз, слякоть, обширность территории сделают более свежего резерва. Поляки того и ждут от нас – рассудительности, мы же им – нашу непонятку, что выше и удачливее смысла. Не в Писании ли Господь речет: блаженные - мои. Блаженна юродивая Русь. Не сломать ее немецким здравым лекалом. Здравость скажет: Пскову помочь. Баторий ждет сойтись в поле, решить сражением. Воевать он мастак. А мы противу ума попрем. Вот иноземцам и гадать, искать ума в море. В России - не предпринимать, но - ждать и молиться! Покров Богородицы рано – поздно, по грехам, спасет и сохранит. Белый морозный убор красавицы России вот посеребрил уже березы, положил пух снежных шапок на ели. Ожидай: уберет он теплокровных, к нашей погоде непривычной. А гордость не позволяла сказать сие, и Иоанн говорил в уме. Лицо отца бегало судорогой. Как смел, мальчишка! Иван с позиции молодого энергичного знания объяснял отцу, как войсковой удар с северо- и юго-востока опрокинет Батория, ибо невозможно простить оскорбительные слова потомку Пруса. Храбры и многочисленны наши воины. Лучше погибнуть с гордостью, как в Полоцке или раньше - в Козельске, да где еще! чем новое унижение терпеть. Иоанн знал уколы примеров, но первородным тавром жгла память и о бегстве Мстислава Удалого от той же Калки, и колебания деда, укором духовенства дважды на Угру возвращенного. Проницающим столетия взором видел он Калиту на коленях из уст ханского баскака помазанье на княжение выслушивающего, деревянному болвану кланяющемуся. Не по расчетливой ли женитьбе брата Калиты Данилы на сестре Узбека Москва поднялась. Стала предателем, вороватым сборщиком ясака завоевателям. А не той же изворотливостью мы и освободились? Переженившаяся на татарах Москва северную Русь и освободила. Но не трусливейшие ли и продажные из всех российских земель жители Московии? Не меньше других ли их всегда в войске? Не рубят ли дети москвичей себе большие пальцы, дабы меч не держать? Нет равных в хвастовстве, да не первые ли и в кусты при бое? Сын – любитель пенат в литовском кафтане со шнуровкой на груди опять ярил Иоанна. В раздражении же он себя забывался. Знал то и сын по совместной жизни. Черные очи царя белели, он едва сознавал, где находится и что говорит. Изнутри души речь казалась ему гладкой, ораторской. Снаружи он вращал глазами, булькал, хрипел и молчал.
Ненавидящие друг друга, связанные цепью общего интереса, Богдан Бельский и Борис Годунов испуганно глядели в двери. Первый боялся вмешаться по свежей измене полякам и шведам ближайших родственников, второй не дерзал.
На крики выглянула из спальни в проходную дверь взъерошенная супруга царевича Елена Шереметьева. Была в одной сорочке, под которой вздулся живот тягости. Она-то и получила первый удар царского жезла за любопытство, по шее и в живот. Елена села и по ногам ее потекли отходящие воды.
Вина жены состояла не в том, что вступилась за мужа, Елена не посмела бы, но в том, что выглянула. Наносное слетело с царевича, будто ветром повеяло, и в простоте горести он сказал отцу:
– Ты отнял уже у меня двух жен. Постриг их в монастырь. Хочешь отнять третью?! Сейчас умертвил в утробе ее моего ребенка!!
Иоанн пыхнул иступленной несправедливостью. Не сам сын ли отправлял в монастыри недостойных? Да кто они, бабы?! Что снохачествовал – врут, так у них с сыном все общее. Кровь от кровинки. Не Иван ли наследник? Не равно ли, куда спускать семя, лишь отринуть душу чрез соблазн от соблазнов, умиротворить, очистить помыслы к Господу? Подобное умиряется подобным. Ненаучен, непонятлив! Промелькнуло молнией. Укоряло: как же содержит жену, ежели в неуважении, в одной сорочке смеет выходить к свекру-государю! Иван припал на грудь к выкидывавшей жене. И следующий удар отцовского посоха раскроил ему висок.
Трезвая голова Годунова немедленно просчитала, что царь убивает династию. Только длинная рассудительность его оставила. Он действовал пропитавшим мозг костей и плоть до жилки последней коротким умом обстоятельств. В крайний миг напряжения следует ему человек. Отец, царь, убивает сына! Он, Борис, страстно желал сына, да не смел еще просить царя иметь. Царское дозволение жениться и плодиться старшинство знати клянчило пуще медали золотой. В сердце Годунова клеймом горела более придуманная, чем укорявшая незнатность, в среде полукровок менее оттененная славянством раса татарская. По ним–то он и был женат, и детей мог рожать без дозволения, ничему не угрожало его потомство. Однако верноподданичество остерегало. И хотелось быть как большие. Стремясь и остерегаясь уважительной ненависти государя, враз ставившей в ряд с Мстиславскими и Шуйскими, Иоанн после Марии Темгрюковны не имел детей, единственный отпрыск их Василий скончался не прожив года, ревность его была по-человечески объяснима, Борис, семейно соительствуя, осторожно изливал семя мимо супружеского лона на полог. Дочь Ксения стала счастливым недосмотром.
Ежели бы Борис родил сына, тем более сидел бы государем российским, так ли он обошелся с сыном единокровным?! Во-первых, не воспитал бы в пороках, во-вторых, не потакал бы тем, дабы на рожон непослушания не наткнуться. Борис кинулся между отцом и сыном, защищая покорного царевича и царя от собственной отсроченной покаянной злобы. Богдан Бельский колебался, кому служить, стоял. На крики, шум уже бежали дворцовые люди. Одним из первых явился свежий тесть - сановник Федор Федорович Нагой. Тоже трепетал и застыл, как Богдан.
Не помня себя, царь продолжал бить посохом, внутрь коего был вставлен стальной стержень. Царевич завалился на жену. Из той вылез плод бесформенный, ослизлый, в вязкой крови. Трепыхался мелким недочеловеческим чудовищем. Годунов распростал руки поверх тяжко дышавшего Ивана. Слепые удары попадали ему. Единственно чудо спасло, что в тот темный час не пал и он мертвый. Борис громко читал Давидов псалом. Иоанн не слышал. Он перестал колотить жезлом, донельзя утомленный. Вышел, не веря, что убил сына.
Бельский, Нагой, Годунов понесли Ивана в постель. Он жил еще дня четыре. Иоанн, наконец осознав тяжесть сыновних увечий сына, пришел проститься. Бесясь на хрупкость людской природы, удерживал ворчанье. Иван не вставал, целовал отцу руки, положенные на постель.
Часть лица Ивана с выбитым глазом была невыносима. Его рассудили хоронить в закрытом гробу. Не позволяя притрагиваться, Иоанн сидел подле трупа, вдыхая угар нараставшего разложения. Кто был способен к чуду воскресения? Бомелий? Не было уже сего гордого проказника. Царь звал аптекаря Зенке, славившихся успехами врачевания английского посла купца Горсея и лейб-медика Роберта Якоби, подарка королевы. Врачи несли лед, обкладывали покойного. Немцы и англичане, числом до пятидесяти, вели бесконечные консилиумы. Прыскали умершему разные жидкости в вены и под кожу. Бессмысленно. Страх перед царем и его деньги заставляли мнить невозможное, религии и здравому смыслу противное.