Иоанн Грозный
Шрифт:
Итак, около жены, которую надо любить, с ребенком, названным в честь предпочтительной – тоскливое угасание честолюбца. И все же, то было лучше, чем если бы Магнус еще годы и годы осенялся молчаливыми или озвученными проклятиями ливонской неудачи.
Мария искренне привязалась к супругу. Когда он скончался, она, единственная, искренне рыдала. Уже знала: Фредерик заберет Эзель. Ей с дочерью останется перебиваться с мякины на воду, в шелках и бархате прятаться кредиторов, ломящихся в дверь с расписками покойного, мерзнуть около камина без дров, не знать чем заплатить за арендованный дом. Мария и дочь – другие две жертвы борьбы за балтийские порты.
Если Магнуса можно сравнить с безуспешным привоем к русской лозе, то Курбский напоминает
Андрей Михайлович Курбский умер в мае 1583 года. В соответствии с завещанием он был похоронен в православном монастыре Святой Троицы на речном острове недалеко от белорусского Ковеля. Река Турья омывает обитель, неся тихие воды в Припять, а оттуда в Днепр, искупавшего в избытке боярскую самодостаточность.
В старости Курбский не лишился красоты. Белые волосы обрамляли властное умное лицо. Вельможные паны, успевшие встретиться с князем Андреем незадолго до его кончины восхищались прозорливостью суждений благородного старца, предрекавшего России страшную смуту по гибели единственного здравого умом наследника. Приглядываясь из-под руки, посетители искали, чем ж была особо привлекательна его внешность любвеобильному московскому деспоту, что после бегства духовного любовника, обрушился он на всю знать вообще. Так складывалось иноземное вульгарное представление об опричнине.
Еще до снятия осады с Пскова, когда мирные переговоры открыли сообщение града, Матвей повез Ефросинью в Новгород. Он страстно желал очистить ее от грязи предыдущей жизни, и забыть то сам. Внушал себе что не было на жене вины. Жизнь мотала, таскала Ефросинью, ей не повезло. Не по-христиански вспоминать ей. Яков воспользовался девичьей неразумной склонностью. Когда Матвей умирал от ран в Суздале, они сговорились над одром, чая: исчезнет сговоренная помеха. Матвей согрешил, не закрывшись в монастыре, как положено заглянувшему в смерть. Он венчался при смерти, как язычник, тянущий в загробие и жену, и сокровища, из коих Ефросинья и была жемчугом первой величины. Ныне, отрицая тот прежний горький обряд, Матвей собирался венчаться повторно. Он договаривался произвести то в Софии, рассчитывая на силу намоленного древнего храма. Повторное венчание должно было закрепить начатки Суздаля, перечеркнуть бывшее у Ефросиньи с Яковом. Ефросинья покорно не противоречила. Только ни она, ни Матвей не решались пригласить на венчание многочисленную родню. Со стороны Ефросиньи полагали ее скончавшейся в славе царской избранницы, тлеющей под каменной крышкой монастыря Новодевичьего. Если Ефросинья объявится, неминуемо начнется дознание. За обман казнят и обманщицу, и недоносителя. Осталось сделать повторное венчание тайно, то есть – как в Суздале.
Матвей договорился с попиком. Ночью Матвея с Ефросиньей, за кушак держащихся, обвели вокруг алтаря. Убиравшаяся в храме бабка несла обоим венцы. Ответы «да» прозвучали согласно. Судьба играла шутку. Венчал Матвея и Наталью тот же Пахомий. Он восстановился на службе, обретаясь теперь в Новгороде. Снова промышлял плутовством, которое почитал безобидным. Пахомий помнил Матвея с Ефросиньей. Матвей его – неприглядывавшаяся Ефросинья - со смутностью. Пахомий сдержанно кинул взор на округлившийся стан новобрачной. Та поддерживала живот ладонями под полами расстегнутой шубы.
В новгородской гостинице Ефросинья родила двойню. Матвей был уверен, что - его сыновей. Дети родились переношенными и получили: один - имя Севастьяна по святому, в тот день чествовавшемуся, другой – Исидора, так мать настояла, будто бы было ей днесь видение.
Меж тем сражение под Псковом тлело. Переговоры прерывались горячей схваткою. Матвей не желал в сем участвовать, оставался с женою в имении. Он соблюдал обычай: на грядушке кровати всегда для острастки супруги висела плетка. Плеткою Матвей не пользовался, но взгляд Ефросиньи часто приковывался к сему брачному оружию. Она размышляла. Как ни ласков был Матвей. как он жену платьями, шубами, платками и сапожками не одаривал, сколько не сыпал перед ней денег для монист и жемчуга, обогатившись на продаже леса, он не мог достучаться до нее. Под душевной оболочкой расцветшего обильного молоком тела матери нечто тлело, зрело и терзало.
Однажды Матвей проснулся и не нашел ни Ефросиньи, ни детей. Исчезли и две лошади с возком. Жестоко были наказаны слуги, да что толку! Матвей знал: жену надо искать в столице, и он ехал туда.
Ефросинья остановилась с сосунками-младенцами у одного сдававшего горницы купца, и каждый день ходила на могилу Якова, легко разыскав ее. Сидя подле креста, день и ночь плакала. Этот непритронувшийся к ней человек был неодолимым зовом сердца. Она ведала подлинное имя его – Исидор, ибо Яков, как называли его, сие существовало от сглаза. Не скрыто было и славянское имя – Дружина, запрещенное церковью и царем к употреблению. Две сажени земли отделяли от тела любимого, душа его улетела далеко, и Ефросинья безутешно скорбела над Исидором, Дружиною, Яковом. Младенцы ревели, и Ефросинья, сидя на холмике, давала груди новому Исидору с Севастьянушкой.
Матвей теребил Ефросинью нечуткой памятью, склонность же к Якову прорастала нетерпеливым зерном. В давности приглушено было чувство, но вот росток пробуравил почву. Огляделся, окреп, сравнил и развернулся крепким не цветком, а деревом. Тогда не затирали слово «любовь», говоря: верность, привязанность, долг супружеский. Ефросинья и на земле связалась с Яковом, как на небесах. После смерти Якова Ефросинья чуяла на третий день спустя, как изменился образ любимого, как в девятый – распалось тело, в сороковой – истлело сердце. Плотски ходила Ефросинья вместе с Яковом по раю и аду, видела сладостные кущи и озеро геенны огненной. Она видела его подле откладывавшего рассмотрение милостивого Господа. И противореча разумному, Ефросинья несла на могилу миску с кутьей, воду и яйца, будто способен отведать умерший.
Ум оставлял ее: Ефросинья неутешно молилась на иконку под оструганным дождевиком-голубцом, поставленным над иконою домиком. Ефросинья каталась меж могил в синем выпачканном в грязь платье. Она не боялась непогоды и холода. Не следила за собой, не ела, не пила. Молоко в ее сосцах оскудевало. Гибель угрожала тише кричащим, ослабленным младенцам, заложникам материнской привязанности. В воображении Ефросинья доставала Якова из земли, клала труп поверх, старалась передать половину жизни.
Навещавшие кладбище обнаружили Ефросинью, меж крестов шатающуюся. Заговорили, хотели вразумить, не смогли, и решили, что ведьма. Чудовищны были ее глаза, ввалившиеся, лишившиеся блеска, ногти в земле, одежда, грязное давно немытое смердящее тело, два младенца на чьей-то могиле в небрежении. Ефросинья не отзывалась. Никто не признал ее, была она чужачка с потерянным ликом человеческим. Ведьма! Одни звали других, собиралась толпа. Ефросинью схватили, поволокли в городскую стражу, оттуда к тиуну. Несли и младенцев. Некая мать кормящая поделилась млеком. Исидор и Севастьян на время успокоились. Не давали их матери, ее страшась.