Иресиона. Аттические сказки
Шрифт:
Но она устала – боже, как устала! Только теперь она это заметила. Надо присесть и еще раз попытаться дать грудь Каллигену, хотя он и заснул. Только кто здесь живет?
Она осмотрелась кругом… Ой, боги великие, что же это такое? Пастух с козой, пастух белый, и коза белая – и оба недвижны! А дальше еще кто-то, тоже недвижный, сидит. Надо подойти ближе… Архедем! Как ты здесь очутился?
Пугаться поздно: она в царстве смерти, это ясно. Выйти все равно нельзя: ноги отказываются служить. Тут, рядом с Архедемом, сидение есть – тоже белое, тоже холодное; все равно. Присесть необходимо.
Родимый мой, что твоя головка! Все так же в жару? Нет;
А-а! К чему кричать? Крик все равно не выходит из груди. Умер, умер; это ясно. Умер он, умираю и я. И хотела бы встать, да не могу; чувствую, как сила камня меня проникает. Ноги уже совсем окаменели, только грудью еще живу да головой. Но и это уже ненадолго. И чувств прежних уже нет. Ребенок мой умер, а мне даже кричать и плакать не хочется. Умер он, умру и я.
А вот и ты. Пришел также и за мной. И не страшен ты совсем: велик и прекрасен, и доброта светится в твоих глазах. Я знаю, ты бы милостиво охранял наш дом, если бы смирились перед тобой, а не боролись. Ну вот, теперь страсти отшумели; теперь я буду тиха… тиха… совсем тиха…
И опять наступил праздник Каллигении. Опять молодые матери афинской области собрались в храме Деметры Фесмофоры, чтобы показать драгоценнейший урожай этого года и светоченосным богиням, и прочим гражданкам, и всеми любимой царице Праксифее. Опять она вместе с обеими своими советчицами обходила ряды спеленутых младенцев.
На этот раз все три, точно пораженные, остановились перед одним малюткой, бедно убранным, но невиданной доселе красоты.
– Я думаю, гражданки, – сказала царица, – других нам и смотреть не стоит. Такие в десять лет раз родятся. Таким, видно, был малютка Аполлон – да будет он милостив к нам! – когда мать Латона его родила под первозданной пальмой на Делосе.
Никто не возражал.
– Счастливая мать этого ребенка, выходи!
Вышла, однако, такая, какой никто не ожидал, – женщина уже немолодая, с добрыми, но грубыми чертами лица. Все три удивленно посмотрели на нее.
– Он твой, этот дивный младенец?
– Мой – и не мой, великая царица и почтенные гражданки. Прикажите рассказать, как было дело!
– Рассказывай.
– Вы знаете, какою страшною смертью погибли все жильцы приморского хутора под Гиметтом…
– Погибли по собственной вине, – прибавила царица, содрогаясь. – И более всех была виновата Необула. Она здесь же, касаясь головы своего ребенка, дала хотя и нелживую, но обманную клятву. Но боги смотрят не на слова, а на помыслы людей – их не обманет человеческая хитрость, советую и тебе это помнить, незнакомка.
– И то помню, великая царица, и всегда помнила; и не могла я поэтому вместе с господами – я у них няней служила – переселиться в новый дом, построенный в обиду Анагиру. Я осталась в старом и каждый день молилась почтенному герою, чтобы он не в корень погубил род Агнона, чтобы было кому поминать предков и приносить возлияния на их могилы. И почтенный герой услышал мои мольбы. Однажды – это было нынешним летом, как раз в ту ночь, когда вы здесь, на скале Паллады, вели в ее честь всенощные хороводы – заснула я крепко после молитвы Анагиру. А надо вам знать, что я так и осталась жить в старом доме, после того как новый сгорел. Питаюсь я козьим молоком и плодами огорода, за которым хожу сама; немного могут сделать мои одинокие руки, да, видно, Анагир помогает.
– Продолжай!
– Так вот, начала я говорить, заснула я крепким сном.
– Я верю тебе, – сказала Праксифея и, не отрывая глаз от младенца, задумчиво продолжала: – Агнон, сын Архедема, невинный отпрыск проклятого рода. Но проклят он был Анагиром, и если Анагир снял с него свое проклятие, то и для нас он чист. Долг афинского царя – следить, чтобы земельные наделы по закону и праву переходили от отца к сыну; он – опекун всех сирот. Евтихида, ты ночуешь у меня; а завтра царь Эрехфей отправит с тобой управляющего и челядь на жребий Агнона, чтобы его земля производила все то, что ей следует производить, и чтобы ты жила в довольстве, ни в чем не нуждаясь. Работа же у тебя будет одна – быть няней маленького сына Архедема, чтобы он рос и далее под благословением Анагира. Но венка Каллигении ему я дать не могу – богиня назначила его не дитяти, а матери за дитя. Итак, гражданки, – за дело!
III. Терем зари
У афинского царя Эрехфея была дочь Прокрида. Будучи прекраснее всех девушек царства, она пожелала быть выданной за самого прекрасного из всех юношей. Таковым оказался молодой вельможа Кефал, владелец богатого двора у восточного подножия лесистого в те времена Гиметта.
Свадьба была отпразднована с царским блеском; молодые с самого начала безумно полюбили друг друга. Каждый был уверен в вечности своей любви и боялся только одного – как бы на другой стороне не наступило охлаждение. Чтобы уничтожить этот страх и насладиться полным блаженством, они дали друг другу торжественную клятву в верности до конца жизни. И действительно, они стали после этого так счастливы, как только можно быть счастливыми на земле.
Прокрида – та поистине никого и ничего, кроме Кефала, не любила; даже священные образы отца и матери померкли для нее с тех пор, как ее очи увидели его. Но Кефал кроме своей молодой жены, хотя и не с одинаковой страстностью, любил свое давнишнее занятие – охоту. В первые дни после свадьбы он воздерживался от нее, чтобы не оставлять Прокриду одну, но потом ему удалось ее убедить, что нельзя же ему, молодому человеку, нежиться в тени дома, подобно девушке; да и крестьяне соседних деревень просили его освободить их – то от волка, то от лисицы, то от дикого вепря, сплошь и рядом спускавшихся с лесов Гиметта в плодородную равнину Месогии, и Прокрида охотно отпускала мужа – особенно когда она убедилась, как хорошо шла волчья шапка и охотничий дрот к его смелой осанке.