Исаакские саги

Крелин Юлий Зусманович

«Вот им-то он такого предложения не делал. Значит я, что-то значу для коллектива. Слабое утешение. Хотя к кафедре я отношения не имею. Но от профессора, особенно, этого, всё можно ждать. Может, он понимает, что я уже скурвился и соглашусь. Я ещё не… Да нет же — согласился. На попятный идти нельзя. Но он же, действительно, ничего не делает, оперирует редко, да лучше бы и не оперировал. Пользы, как от козла… Пусть учит студентов, а больных не трогает. Да, он научит! А может, мысли есть какие и он их в докладе-то и выдаст. А я его уже готов обосрать. Да какие у него мысли! Дел-то нет. Кто всё время делает, тому подумать некогда. Кто ничего не делает, у того мозги тоже пустеют. Всё знает — учит! Да что он… Я, чем больше в медицине, тем всё больше и больше запутываюсь

в ней. Всё меньше понимаю. Делать-то делаю. Операция — ремесло, умение, а не понимание. За нас поняли. С каждым днём мне труднее. Это больные с каждой болезнью считают, что понимают больше и больше. Так и говорят: „Я в своей болезни профессор…“ Малые знания, в конце концов, жить помогают. Думаешь, что уже про всё продумал. А не знаешь, что впереди тебя ждёт что-то… Вот напишет доклад и, наверняка, уверен, будет, что всё правильно. Ха! А я вот заранее уверен, что всё неправильно. Оба мы уверены. Только он в обороне, а я агрессор».

— Всё! Повязку клейте, а я пойду.

Борис Исаакович скинул халат, перчатки, руки помыл, — «размылся» по ихнему, — и только тогда почесал затылок, сдвинув свой синий колпак на нос.

Конференция прошла удачно. Тезисы своего спича Берёзкин дал профессору заранее. Иссакыч с торжеством и ехидством вник в представленные строки, ну и кто ищёт тот всегда найдёт. Ему стало легче. «Конечно, разве мог бы этот дундук сотворить, измыслить что-нибудь путное. Да согласился заранее, потому что понимал… Всё ж нехорошо. Да что нехорошо?! Всё в порядке, а вот Гаврику не расскажу. Мал ещё. Небось, и через десять лет не скажу. А всё знает кошка чьё масло… Да нет. Нормально. Он не имеет право ни лечить, ни учить. Тогда гнать больше половины… М-м-да-а… Ладно. В конце концов, нельзя скурвиться. Нельзя не скурвиться. Хы…» Конференция прошла удачно, как наш стратег спланировал. Тактические ходы были сконструированы точно.

* * *

— Пап, мы сейчас проходим «Тараса Бульбу».

— Ну и что?

— Ну, как-то нехорошо, что он сына убил. Самосуд, да ещё и сын. И вообще. Что-то там ещё.

— Во-первых, смотри, как написано. Кто ещё так мог, даже может и сейчас написать?

— Да я не про то. Ведь нехорошо, а ещё там…

— А во-вторых, нельзя судить сегодня заботы, проблемы, дела прошлого с сегодняшних наших позиций.

— Сам говоришь, что сегодня так не напишут, как он писал.

— Так это о том «как», а не «что». Сейчас всё переосмысливается. Жизнь меняется и мы меняемся вместе с временами. Это в Древнем Риме ещё понимали.

— Причём тут Рим?

— Это я так. Вы ж латынь не проходите. Было у них такое выражение, «tempora mutantur, et nos mutamur in illis». Если я только правильно помню. Это дед твой в гимназии латынь учил, а мы только год на первом курсе. Как говорится, сдали и себе ничего не оставили.

— Не оставили. А вот помнишь. А что это значит?

— Ну, то, что я тебе и сказал вначале. Всё не так нынче смотрится. Обломова читал?

— Ну.

— Ну! Что за ну! Баранки гну. Надо больше читать.

— А причём тут Обломов?

— А при том. Больше понимать будешь. Раньше на Обломова смотрели, как на бездельника, барина, тунеядца, а сейчас задумываются. Кроме дел, есть ещё и человеческие качества. Вот и у Тараса человеческие качества соответствуют той прошлой разбойничьей ситуации, когда все друг друга убивали и неизвестно за какие идеи. Вон, твой Тарас, сколько евреев поубивал от придуманных идей, а как начнешь убивать вопреки всякой совести, то ничего не стоит и сына, как теперь говорят, замочить.

— А ещё, пришить, можно сказать.

— Господи! Чего я тебе. Рано, наверное. Ты и Чехова, например, ещё не читал ничего, кроме «Каштанки» да «Ваньки Жукова».

— Почему это? Сам мне подсунул вон тот том.

Борис Исаакович взял со стола книгу, полистал, хмыкнул:

— Ну и что? Прочёл что-нибудь?

— А вот и прочёл про душечку? И всё понял — муж и жена одна сатана.

— Сам? Силен. Молодец.

— Мама, что-то объясняла.

— Мама! Да жена должна

жить жизнью мужа. Но и муж должен жить её жизнью. Это о временах. Раньше женщины не работали, а теперь и мужчины, если соображают, хорошо бы… В общем, другие времена, другие подходы к бытию. Вот, например, Молчалин…

— Что Молчалин? Это кто?

— Ты ещё не знаешь. Вот его так понимали. Это у Грибоедова.

— И что?

— Да ладно. — Борис Исаакович осёкся. «Зачем? К чему? Он же ещё не читал. Да-а. „С собакой дворника, чтоб ласкова была…“ Это я… Это я зря…» — Ну, например, я к продавщице подхожу, улыбаюсь и здороваюсь.

— Ну и?.. Ты всегда. Знаю.

— Чтоб ласкова была. Раньше осуждали. «С собакой дворника, чтоб ласкова была» Это оттуда..

— Не понял, пап.

— Ну, если помножить… — Борис Исаакович ничего больше не сказал, подошёл к окну и задёрнул шторы.

— Но солнца-то не было, не было и луча, не было и той вселенной, что пылью крутилась под лучом. — Я полежу, почитаю. Ладно?

Иссакыч и Савелич

— Э-э! Да тут диафрагма к черту полетела! Вся печень в груди. Может, попробовать зашить из живота?.. Ну-ка, ребята, оттяните получше, как следует… Ты, что не видишь до чего мне дотянуться надо?.. Соображай, а не подчиняйся… Вот этот от края. От угла… Нет, так дело не пойдет. Нужен кто-то из матерых в помощь. А как он? Живой хоть? Позовите мне… Ну, кто там есть свободный в отделениях!?

— Ох, хорошо, Виталий Савелич, спасибо тебе. Помойся, пожалуйста. Зашиваюсь — зашить не могу… Разрыв диафрагмы. Справа. Печень вверх улетела. А больше ничего. Никак не подберусь. Не хотелось бы грудь вскрывать… Во, во! Вот спасибо… Тут ухватил… А отсюда тебе удобнее. Ну! Теперь другое дело! Шьем. Лучше пятый шелк. Шить, шить давай, детка. Одну за одной — ты же видишь, Виталий Савелич вяжет быстро. Вот так, ребята! Так надо помогать. Спасибо, Виталий Савелич. Теперь, как говорится, дело техники. Будто до этого не дело техники. Откуда это кровищи подает? А, правильно. Здесь. Спасибо. Зажал. Хорошо. Четверочку — перевязать. Может, здесь подшить? Как думаешь, Виталий Савелич? А? Добавим? Ну и хорошо… Зашиваем?.. Фамилия больного? Бог его знает. Авто. Нет, он не вел. А, действительно, посмотрите фамилию… Понятно. Так?… Да нет, я так. Вчера был на собачьей выставке. А как ваша собака?.. Только наша порода была. Собственно, не выставка, а выводка молодняка… Чья-то собака не подошла по племенным параметрам. Смешно. Не будут сук давать для вязки. Мол, не качественные получатся экземпляры. Не для породы… Вот именно. Скоро так и людей станут выводить… Да кто-то сказал: на дворе дворняжку найдете… А они там сказали, что, если до трех лет кобеля не вязать, то он становится полным импотентом и за суками бегать не будет. Будьте спокойны, говорят… И дворняжку не надо. Будто бы, если хоть раз его развязать… Хороший термин. Да? Отсюда, наверное, и развязность? Будет, только бегать за каждой сукой. Так до самой смерти что-то новое узнаешь. Брюшину зашили. А за суками бегать надо… Ну… С каждой любовной связью повышаешь свой интеллектуальный и нравственный уровень. Растешь. Другую иголку дай — апоневроз шьем. Спасибо, Виталий Савельевич. Дошьем сами… Да, пожалуй, и без меня ребята дошьют. Спасибо. Спасибо вам… И вам, ребята, спасибо. И я пойду. Запишите сами? Ну, хорошо. Приходите в кабинет — запишем вместе…

Иссакыч снял халат, скинул фартук и долго отмывал от крови перчатки. Видно думал о чем-то.

— Да, бросьте, Барсакыч. Мы ж их выкидываем теперь.

— Дожили. Наконец. Перчатки целые, а вы норовите выбросить.

— Общество выбрасывателей. Никак не отвыкну от многолетней нашей нищеты и убожества. Прыжок через пропасть. Без моста. Либо нищета — либо выбрасыватели.

— А сейчас, что-ли хорошо?

— Хорошо не хорошо, а лучше, чем было. И, вовсе, не было перчаток. Потом клеены-переклеены. Заплатки девочки ночами на дежурствах клеили. А теперь выбрасываем. Но к этому привыкнуть легче. Не трудно. Сложнее выбросить из души психологию нищего. Пока, девочки. Спасибо.