Исаакские саги
Шрифт:
— Ну, причем тут? Она, как раз, и катится. А вот…
— А вот, а вот. Всё вот да вот. А вот любви и не касайся!
— Не касаюсь, сам боюсь. Да ты ещё в этом ничего не понимаешь. Даже я ещё молод, чтоб оценить эту сволочь со всех её сторон.
«Ничего себе воспитательная беседа», — это уже про себя хмыкнул Иссакыч. — «А ведь, впрямь, боюсь любви — она ведь всегда вдруг. Поди-ка поборись с ней, если жить по-честному».
— Все вы, старики, думаете, что опыт вам что-то даёт.
— Хамишь, парниша, как говорила Элочка-людоед-ка…
— Кумиры вашего прошлого.
— Ну и что? Ты
— Чего это ты? Ты ж космополит.
— Это, как говорится, к слову пришлось. Сказал я по какому-то поводу, что не хочу, чтоб в решении одной там пустяковой проблемы, кто-нибудь не придал ей окраску национальную.
— Сложно говоришь, пап. Не понимаю.
— Сложно говорю, что сам толком проблему не понимаю. Кто-то сказал: он гордиться, что он русский. Я сказал, что гордиться нацией глупо, да и дурно. А мне, вдруг: если ты стыдишься, что ты еврей, то я руки тебе больше не подам.
— Не понял логики.
— Да её и нет. В том то и дело. Эта проблема без логики.
— Не дури мне голову, дед. Ты о чём?
— О проблеме. Я не хочу, а мне вдруг: ты стыдишься. Я не стыжусь и, разумеется, не горжусь. А несу нормально и открыто, что мне дано.
— Это не проблема. Я плевал. Тоже мне, наразмышлялся.
— Но живём мы в обществе националистическом. Конец XX века. Две неразрешимые проблемы — национальный вопрос и любовь. Любовь пытаются разъять на куски и родить беспроблемность, так называемой сексуальной революцией.
— Этой революцией нас и в школе пужают. И ты решил присоединиться? Тут-то мы разберемся без вас.
— А я боюсь. За тебя. Эту трубку приходиться выкуривать самому. От моего дыма не накуришься.
— Я и не курю.
— Про метафоры знаешь?
— Любовь, нация! А нация к любви какое отношение имеет?
— Хм… Узнаешь. Я только проблему обозначил. Здесь-то кровью пахнет. Как показал наш век после эйфории образования наций в веке предыдущем.
— А здесь постараемся не разбираться.
— И это узнаешь — у тебя, например, возникнет проблема с паспортом.
— У тебя, что нет других проблем?
— Больно, ты взрослый, как я погляжу. Спрячь ум в брюхо и никому не показывай.
Борис Исаакович помолчал, продумывая про себя всё, что он наговорил. Рановато он затеял эту беседу. Но, так сказать, к слову пришлось. Говорят, что детей надо готовить к жизненным коллизиям, вот и подался всеобщим толковищам. Ещё сколько ему в школе. Какая любовь? Какой паспорт? «Идиот! — обругал себя отец. — Да ещё и про ум. А он не сейчас. Как выдаст про Молчалина».
Но про Молчалина сын не выдал. Он ещё Грибоедова не проходил.
— А ты меня учил всегда…
— Ладно, забудь. Это меня чего-то беспокойство гложет. Может, со сна?
— А говорил только дрёма, а не сон.
— …Ну, ладно. Забудь. Нет проблем! Было бы болото, а лягушки напрыгают. Нет проблем.
— Барсакыч, подаём.
— Наркоз начнут давать и позвоните. Я уже готов.
Предстояла операция сегодня не Бог весть какая.
Типичная резекция желудка. Судя по всему, рак ещё свеженький, так что проблем не ожидается. Иссакыч уселся в кресле, вытянул ноги, загнав их под
Недолго музыка играла:
— Барсакыч! Профессор просил зайти.
Минут десять у него есть, и он пошёл по начальству.
— Боря, как ты считаешь, большая ли польза кафедре, больнице от нашего Берёзкина?
— Если по честному, так никакой. — А про себя подумал, что, может, и не стоило начальству так. Хотя, действительно, дундук, и пользы никакой, хотя и от вреда его стараются уберечь. И помогает. В конце концов, сам тот никуда не лезет, ни на что не претендует. Что он за проблема? — Начальству, видно, видней, — эдакая шутка, почти каламбур, опять же про себя усмехнулся Иссакыч.
— Так вот, я ему дам тему для доклада на нашей кафедральной конференции, а ты приготовишь из его слов и всего, что он там наколбасит, фарш…
— А какая тема?
— Придумаю. Мне надо заранее составить план стратегический, а тактикой займусь опосля. — Профессор рассмеялся, выскочил из-за стола и стал ходить радостно потирая ладошки.
— Нет проблем. — среагировал Иссакыч, подумав, что Берёзкин, действительно, балласт кафедры и их отделения.
— Из твоего фарша доцент слепит котлетки, а уж я его прожарю, будь здоров, по всем правилам кухонного мастерства — Профессор продолжал смеяться, наверное, радуясь своим гастрономическим метафорам. — Ну, ладно. Иди на операцию. Удачи тебе.
Борис Исаакович сделал первый разрез и начал останавливать кровотечение. Пока работа без размышлений и поисков. Зажать инструментом. Перевязать ниткой. Отрезать ножницами. Зажим. Нитка. Ножницы. Он накладывает зажим. Один ассистент тотчас накидывает нитку и вяжет узел, второй нитку эту отрезает. Стандарт движений… и Иссакыч стал думать обо всём не существенном для этой операции, для этого больного.
«А вообще-то, грех. Даже не знаю про что, а согласился. Да и кому он мешает, этот дундук? Но и негоже держать на работе непроизводительную единицу. А то у нас все производители? А сам-то профессор — больно много от него пользы? Да у нас и во главе страны-то не больно производительные хряки сидят. Вот и получаем непроизводительное общество. Ну, ладно, но надо же по работе убирать, а не конструировать дела. Что-то в этом есть… С другой стороны…»
— Всё. Теперь дай рану обложить.
Следующие слои были разрезаны быстро. Живот раскрыт. Иссакыч быстро прошелся глазами и пальцами по всей брюшной полости, подтащил желудок, убедился, что рак есть, а метастазов нет. Случай, как у них говорится, операбельный, резектабельный — можно приступать к мобилизации желудка и так далее.
Всё. Желудка нет. Анастомозы все сшиты. По местам всё разложено. И начали послойно зашивать. Опять работа стандартная. Стежок. Узел. Ножницы. Идёт работа и либо треп просто так, либо молча думает Борис Исаакович. На этот раз он опять задумался о предложении профессора. Вернее о своём согласии. Он молчал. И все молчали. Он думал о своём. Ассистенты, наверное, о чём-то своём. Вряд ли о том же.