Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2
Шрифт:
Отчуждение лишает смысла все, к чему оно прикасается. Лишенное смысла начинает уставать… Затем сходить с ума… Затем перерождаться… И — рушиться в воронку антибытийности. Маркс не понимал этого? Он понимал это, как никто другой! Маркс думал о производстве и не думал о человеке? Это полная чушь! Маркс думал ТОЛЬКО о человеке. Он боролся с повреждением, преследующим человека и род людской. И назвал это повреждение отчуждением.
Маркс искал повреждение, которое необходимо исправить. Он понимал, что все отягощено злом. Но считал, что зло может быть изгнано. Ощущение остроты зла делало его пессимистом. Вообще пессимистом — и историческим в том числе. Маркс понимал, что история «расширенно воспроизводит» повреждение, то бишь это самое отчуждение. Но лишь она, по мнению Маркса, только и может это самое повреждение излечить («снять»). А может
Представление о повреждении и его снятии — вот что лежит в основе созданной Марксом мистерии. Вот что позволяет нащупывать связь между мистериальностью и метафизичностью марксизма. Подобные нащупывания всегда используют метод сопоставлений. Почему бы не сопоставить мистерию Гегеля и мистерию Маркса? Почему бы не попытаться с помощью такого сопоставления добраться до метафизики Маркса (а также и Гегеля, благо с Гегелем все, как ни странно, проще)? Потому что Маркс, видите ли, всего лишь перелицевал Гегеля, использовал его диалектику, дополнив оную экономической теорией и «оматериалистичнив»? А кто вам сказал, что это так? Профессора с кафедры марксизма-ленинизма? Профессора Гарварда?
А я вот, например, считаю, что они грубо извращают существо дела. И не просто сообщаю читателю свое мнение, а и берусь доказать, что это мнение мое отнюдь не является голословным.
Глава V. Метафизика Творческого Огня
Маркс — гегельянец? Полно! Маркс — единственный серьезный оппонент Гегеля в XIX столетии. Гегель — исторический оптимист. Маркс — нет. Исторический оптимизм Гегеля чудовищен. Гегель уверен в неизбежности конца истории. И его конец истории (примитивной копией которого является конец истории Фукуямы) — это царство Нового духа. Дух истории перестает наращивать и сущность, и отчуждение. Новый дух снимает отчуждение в особых условиях — условиях постистории, условиях, когда сущность превращается в константу. И в этом превращенном в константу виде начинает осваиваться человеком и человечеством во имя очень специфического снятия отчуждения.
Накопленная сущность прекращает самодвижение и потому может рассматриваться как коллекция музейных экспонатов. Каждый элемент накопленного (и не подлежащего дальнейшим метаморфозам) должен всесторонне исследоваться и вводиться в самые причудливые сочетания с другими элементами, представляющими собой такие же музейные экспонаты. Творчество, в виде создания чего-то неслыханного и ранее невозможного, отменяется. Нет истории — нет напряжения — нет и источника подобного творчества.
Кроме того, снятие исторической напряженности размывает грань между возможным и невозможным. Теперь, в отсутствие напряженности, возможно все. Но поскольку эта возможность ровным счетом ничего не значит, то можно сказать, что она и наличествует, и отсутствует. А поскольку она и наличествует, и отсутствует, то это мир, где, с одной стороны, как бы возможно все («Что нам стоит дом построить? Нарисуем — будем жить!»), а с другой — все одинаково невозможно, ибо ни в каком из нарисованных домов жить нельзя.
Творчество уступает место бесконечной комбинаторике, той самой «игре в бисер», которую так подробно и талантливо описал Гессе в своем одноименном романе. Перебирая застывшее прошлое, мух истории, замурованных в янтарь постистории, лишенный исторического действия, «обесточенный» человек что-то постигает, преодолевая дистанцию между собой и достигнутым. Когда дистанция сокращается до нуля, человек и человечество, слившись со своей сущностью, вливаются в тот Сверхдух, который властвует и над Духом истории, и над его наследником — постисторическим Новым духом. Исчезает не только человечество, но и все, что не есть этот самый запредельный Сверхдух. Смысл же возникновения и самодвижения — формы к человеку, человека к сущности и так далее — в том, чтобы напитать этот самый запредельный Сверхдух. Вот что такое Гегель. Именно Гегель олицетворяет собой одну из двух возможных метафизик — метафизику «пост».
«Пост» —
Начнем с индустриального и постиндустриального. И то, и другое изобретено с до тошноты очевидными идеологическими целями. Нужны были словечки, позволяющие вывести за скобки производственные отношения и охарактеризовать общество, адресуясь только к характеру производительных сил. В этом смысле можно с прискорбием констатировать, что Маркс сказал хоть что-то, а те, кто, насмехаясь над ним и рассуждая о несовременности Маркса, обсуждает этот самый постиндустриализм, не говорят ничего.
И когда изнутри рвется: «Маркса на них нет!», то вовсе не от любви к этому самому Марксу. У меня лично никакой любви к Марксу нет. И Маркс, и Гегель жили в XIX веке. После них должно было быть сказано что-то новое. Но нового нет. Есть ученик Гегеля — Кожев, и ученик ученика Гегеля — Фукуяма. То есть эта самая линия «пост». А еще есть линия учеников Маркса. Она везде есть, кроме России, которая на Маркса молилась как никакая другая страна. Теперь ее представители называют Маркса «Карлой-Марлой». Это очень изысканно, тонко, умно. А главное — это неопровержимо свидетельствует об их высочайшем чувстве собственного достоинства. Впрочем, все это частности…
Главное, что все немарксистское (а пора бы оному состояться!) создает картины на порядок более примитивные, чем у Маркса. И стократ более (более, а не менее!) идеологизированные. Вот от чего хочется «волком выть». Не от пошлости российской, а от российской и общемировой скудости. Ну, постиндустриализм… Постиндустриальное реально. В том смысле, что возникли новые производительные силы. В какой мере они новые — можно обсуждать.
Но предположим, что они достаточно новые. Или, как сказал бы Маркс, «качественно новые». Повторяю — никто из теоретиков постиндустриализма мне не доказал, что эти производительные силы качественно новые. А почему не доказал? Потому что нет критерия, позволяющего определить, чем обычное изменение производительных сил отличается от изменения качественного.
У Маркса есть очень внятный ответ на такой вопрос. Качественное изменение производительных сил отличается от их обычного изменения (которое происходит постоянно) тем, что при качественном изменении производительных сил (базиса) создаются предпосылки для изменения производственных отношений (надстройки). Говорится, что Маркс ошибся, придав базису избыточное значение, а его оппоненты (например, очень тонкий и глубокий философ Макс Вебер) исправили ошибку Маркса.
Но Маркс прекрасно понимал, что надстройка может оказать свое, в том числе и катастрофическое, влияние на базис. Примерно это он и называл азиатским способом производства. Не питал Маркс и избыточных (постоянно ему приписываемых) иллюзий по поводу однозначной благодетельности всех рекомендованных им средств преодоления повреждения (оно же — отчуждение). Он, конечно, отдавал себе отчет в том, что все средства амбивалентны (а то и поливалентны). Что средства преодоления отчуждения могут стать средствами наращивания оного.
Но даже если признать, что Маркс огрубленно описал связь между производительными силами и производственными отношениями, то, согласитесь, он как минимум не редуцировал все к производительным силам. А те, кто фыркает по поводу Марксовых огрублений, сделали именно это. Они-то осуществили (по скудости мысли или по чьему-то заказу) такое огрубление, которое Марксу и не снилось.
Услышав про постиндустриальное общество, Маркс сначала уточнил бы, насколько новы по своему качеству производительные силы, а потом спросил бы: «Ну, если даже они и новы, то каковы альтернативы производственных отношений? Это постиндустриальный капитализм? Коммунизм? Социализм? Фашизм?» Скажут, что о фашизме Маркс знать не мог. И что его-то он никоим образом не предсказал, хотя должен был бы. И да, и нет… Маркс говорил о неких формах неофеодальной реакции. А его последователи и о сценариях, еще более близких к фашизму. Об империализме, ультраимпериализме и — даже о всемирной олигархическо-капиталистической диктатуре. Той самой, которую близкий к этому кругу марксистов Джек Лондон еще в начале XX века описал в романе «Железная пята». Но фашизма Маркс не мог предсказать! Он не мог и не хотел отказаться от мировоззрения, основанного на том, что (а) есть некое повреждение, (б) раз оно повреждение, то его можно исправить.