Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2
Шрифт:
Что по существу сказал Фрейд? Он вначале заявил, что некая высшая сущность, именуемая Эрос, согревает своим огнем мир. Внутренний? Как специалист, Фрейд был сосредоточен именно на внутреннем мире человека. Но он же был не только специалист! Он был, прошу прощения, гений. Такой же как и Эйнштейн. И — Маркс. Гений на рубеже XIX и XX века (да в общем-то и всегда) мыслит шире, чем этого требует его конкретная профессия (психология, физика, социология). Метафизика Фрейда — это метафизика огня, имя которому Эрос. В содержательном смысле между фрейдовским огнем по имени Эрос и марксовским огнем по имени Творчество есть огромная разница. А в культурно-типологическом смысле разница равна нулю. Огонь он и есть Огонь. «Крепка, как смерть, любовь;
Итак, Фрейд заявил, что есть Огонь, имя которому Эрос. И что есть повреждение, оно же вытеснение. Что вытеснение, что отчуждение… В содержательном смысле разница, конечно, огромная. А в общесистемном (культурно-типологическом, методологическом или как хотите еще) — речь идет о гомеоморфизме всего подряд: понятий, образов, метафизических метафор, подходов, аналитических схем.
У Фрейда причина вытеснения, то есть повреждения, — культура. У Маркса — история. Вновь этот самый гомеоморфизм гносеологии и метафизик. Спасение — это освобождение от вытеснения через познание оного. Тут все одно к одному… Свобода как познанная необходимость. По сути, оставалось сказать, что возникнет после познания вытеснения, то есть снятия повреждения, то есть освобождения, то есть спасения. Что возникнет? ПОСТ- ИЛИ СВЕРХ-культура? Что заменит напряжение–1, порожденное культурой? Возникнет напряжение–2? Борьба между Я и Оно будет заменена другой борьбой? Или же напряжение просто исчезнет? И на кушетке посткультуры разляжется успокоенный (или упокоенный) постчеловек?
Как мы убедились выше, в кабинетные размышления Фрейда по поводу подобных вопросов вдруг постучалось нечто метафизическое — Первая мировая война, чей ужас для современников мы сейчас (после Второй мировой, Хиросимы и прочего) ощутить не можем. На своем горбу Первая мировая приволокла нечто еще более страшное, чем она сама — фашизм с его фундаментальным отрицанием всего, кроме Танатоса.
Фрейд не был зашоренным академическим ученым. Он был первооткрывателем и философом. Если бы он был только тонким психологом — не стал бы тратить время на занятия историей культуры, исследование египетского фараона Эхнатона и прочее. Фрейд был метафизически чуток. И когда к нему в дверь нечто постучалось, он дверь открыл.
Тяжелая болезнь превращает завершающее шестнадцатилетие жизни Фрейда в затянувшуюся мучительную агонию. Тем самым, мы вправе говорить, что о Танатосе Фрейд-ученый заговорил в конце активного исследовательского периода своей жизни. Почему заговорил? Было ли в этом предчувствие фашистской угрозы, причем угрозы метафизической? Многие считают, что да.
Восприятие фашизма (а им запахло сразу же после Первой мировой) как обычной исторической, политической и даже культурной неприятности не сподвигло бы Фрейда на столь рискованные для него апелляции к Танатосу. Фрейд не был политиком. Он не был даже социологом, как Маркс.
А раз так, то есть основания для гипотезы о том, что Фрейд увидел в первых черных всполохах фашизма вызов совсем иного масштаба. Вызов гносеологический и метафизический. Гений отвечает на вызовы такого типа всегда и при любых издержках. Даже под конец жизни и рискуя обрушить этим ответом все то, чему жизнь была посвящена. Тут и впрямь жить или умереть не важно, а важно «мысль разрешить».
Как мы убедились, с метафизической точки зрения ответ Фрейда на новый вызов, лишь олицетворяемый фашизмом, был сопряжен с колоссальными издержками. Но каково содержание этого, столь издержечного, ответа? Фрейд отрекается от монизма, являющегося светской версией монотеизма… В ПОЛЬЗУ ЧЕГО? Дуализма? Или чего-то более созвучного его изначальным чувствованиям? Нельзя по одной работе «По ту сторону принципа удовольствия» и воспоминаниям учеников об устных размышлениях учителя восстановить то, что не получило своего развития и оформления. В Дверь постучало нечто. Человек открыл дверь, остолбенел, что-то начал
Постучало ли то же самое нечто в метафизическую дверь Карла Маркса? Никто из людей, всю жизнь занимавшихся исследованием Маркса, не отвечает на сей вопрос. Кое-кого из этих, причем не худших, исследователей я знал лично. И по многу часов говорил с ними об этом. Сами эти люди, в свою очередь, пытались обсуждать данный круг вопросов с совсем уже каноническими корифеями марксизма. Наверное, тут окончательный ответ в принципе невозможен. Крупные философы секулярной эпохи избегали публичных «презентаций» своих метафизических и онтологических концепций. Может быть, Маркс и делился какими-то соображениями со своими ближайшими единомышленниками. Но они молчали как рыбы. А было таких, ближайших, ну никак не более пяти человек.
Метафизика Маркса косвенно задана его проговорками, рассыпанными по многочисленным текстам. Но для того, чтобы извлечь их из текстов доказательным образом, нужно посвятить этому жизнь. Вот уж чего не собирался и не собираюсь делать. Единственное, что я могу предложить читателю, — это дедуктивный метод. Сам-то я опираюсь на свою интеллектуальную интуицию, которая меня редко подводила. Но ее я никоим образом не собираюсь никому навязывать. Подмена доказательств таким навязыванием представляется мне верхом бестактности. Просто фиксирую, что по соображениям, носящим недоказуемый характер, я уверен — Маркс лично для себя нечто формулировал и на метафизическом, и на онтологическом уровне. Зафиксировав эту мою (никому не навязываемую) уверенность и оговорив ее недоказательный характер, я перехожу к так называемым косвенным доказательствам.
Во-первых, Маркс слишком много говорил о борьбе. Не только о классовой борьбе, а о борьбе как таковой. Когда люди уровня Маркса об этом говорят так часто, то речь идет о явной или неявной метафизике. Человек для Маркса — это «существо борющееся». С кем? За что? Отдельный разговор. Ясно, повторяю, что это не борьба классов и не конкуренция. Это именно Борьба с большой буквы.
Во-вторых, Маркс слишком остро, я бы сказал, интимно остро, полемизировал с Гегелем. Маркс ощущал в Гегеле все то, что ему было глубоко чуждо. Это самое «пост», оно же «погашение Огня». Работая на одной гносеологической территории с Гегелем, будучи мыслителем сопоставимого масштаба, Маркс явно ощущал себя антитезой Гегелю, а не разработчиком его идей. Но ведь гегелевская философия очевидным образом метафизична! И, согласитесь, не может Маркс построить желательной для него фундаментальной антитезы Гегелю, не апеллируя хотя бы неявно к альтернативной метафизичности.
Метафизика Вечного Покоя Гегеля (пост-постистория, она же Финал, это Вечный Покой) не могла не превратиться у Маркса в метафизику Вечного Боя. Близость гегелевского и марксистского методов весьма обманчива и двусмысленна. Антагонист не может не начать оформление своего антагонизма на всех уровнях, включая онтологию и метафизику. Крупный мыслитель не может, вступая во внутреннюю полемику со столь же крупным мыслителем, игнорировать предельные основания. Гений — это и мыслитель, и ученый. В разные исторические периоды у разных людей эти роли находились в разных соотношениях. В большинстве случаев ученый — это главная роль. Эйнштейн — ученый. Физик. И Фрейд — ученый. Психолог.
Маркс и Гегель — философы. Философия ближе всего к «одноролевой», только лишь «мыслительской» деятельности. Но Марксу сподручнее все же быть ученым — политэкономом, социологом. Гегель не стесняется абсолютной философичности. Хотя… То же ведь — «философия истории», «философия права». Да, «наука логики» как универсальный подход к пониманию любого предмета. Однако ведь предмета!
Но это — Гегель. Маркс гораздо больше, чем Гегель, дорожит своей научной ролью. И гораздо меньше, чем Гегель, — статусом мыслителя как такового. Хотя и для Гегеля сподручнее не засвечивать свои предельные метафизические основания. И понимать философию как науку.