Ищите женщину
Шрифт:
Мне не нравятся американцы, но мне очень нравятся русские, живущие в Америке. Не все. Может быть, немногие. Неиспоганившиеся, не потерявшие истинно российского, генетического гостеприимства. Я не был в американских семьях и тут могу полагаться лишь на рассказы тех же Крокусов. А они, эти доброжелательные люди, проработавшие с американцами долгие годы, почему-то помалкивают. Наверное, это опять чисто русская черта: не хулить тот дом, который дал тебе приют.
Я не отмечал еще одной, характернейшей американской черты – предприимчивости. Да, у нас этого почти нет. Выбили предприимчивых. А тут меня ну просто поразил один факт. Из бостонской жизни. Я удивлен, что отец, который работал там, нигде ни единым словом не рассказал об этом. Записываю буквально со слов «Шурика» Крокуса. Не знаю, пригодится ли мне это когда-нибудь, но я был потрясен, когда услышал.
Итак. На окраине Бостона, примерно в десятке миль, находится знаменитый Массачусетский технологический институт. Тот самый, где работал мой отец под руководством «старика» Штейна. А рядом с институтом располагалась громадная стоянка автомобилей – что-то машин на двести. Частная стоянка. Естественно, земля под этими машинами золотая, в буквальном смысле – квадратный метр тысяча долларов. Но это было давно, в пятидесятых – шестидесятых годах. И вот к хозяину стоянки явились представители института и предложили продать им крохотный участок стоянки, ну пятнадцать, скажем там, квадратных метров. Договорились. Купили. Стали строить… Вообще, конечно, это был истинный проект века! На купленных пятнадцати квадратных метрах вырос из земли гигантский столб. Внизу, под стоянкой, было вырыто подземелье и подведены все необходимые коммуникации. А верх столба занял гигантский шар, который представлял собой внутри зал для чтения лекций на две тысячи человек.
Говорят, что хозяин стоянки был в ярости. Но что поделаешь, если земля на глубине ему не принадлежала, а тем более – воздух над стоянкой машин.
Я чувствую, что уеду из Штатов со смешанным чувством глубокого уважения к делам человечества и… неприязни к вечно улыбчивым конформистам – в самом широком понимании смысла этого слова…
А еще мне запомнятся прощальные слова Крокусов, когда они махали мне вслед. «Вы должны знать слова Шолом-Алейхема, в которых все про нас: в Америке не живут, в Америке спасаются…»
…Я был уверен, что скверно улыбавшийся мистер Бреннер обязательно задаст мне этот вопрос, и заранее был готов к нему.
Старина Савелий Прохорович, увидев, что я закончил «труд, завещанный от Бога», сказал, что теперь подошло и его время. Он хотел быть, вероятно, абсолютно уверенным, что у меня самые серьезные намерения в отношении всего, связанного с отцом. Он убедился. Теперь он решился сделать и свой посильный вклад в благородное, по его мнению, дело. Ибо оно было связано с трагическими судьбами и так далее. Что придает особый вес его сведениям – так я, во всяком случае, понял.
Я получил то, о чем и мечтать не мог. Я получил доказательства того, что Михайлов был, есть и навсегда останется той самой эмигрантской сволочью, которую так не уважали советские фельетонисты и карикатуристы. Но это случай, когда общественный строй, как и общественное сознание, не виноваты. Сволочи – они на всех континентах ими и остаются.
Заславский мне объяснил. Я выслушал и понял. Все, этого теперь вполне достаточно. И писать на эту тему я больше не намерен. Дневник дорожных впечатлений может быть очень притягателен для посторонних глаз. Пусть пробуют, пусть читают. Мне же достаточно немногого. Ну, к примеру, какой-нибудь тонкой папочки…
Так я о Бреннере. Не передавали ли мне друзья моего покойного отца каких-либо документов, касающихся деятельности института?
Нет, отвечаю, все исключительно на словах…
И вот тогда из уст этого чиновника я наконец получил официальное разъяснение причин, по которым никогда не разглашались и не будут разглашены в дальнейшем обстоятельства гибели профессора Игоря Красновского. Оказывается, все чрезвычайно просто. Знай я об этом раньше, не стал бы и носа совать.
Дело в том, что мой отец находился в самом центре исследований по секретнейшим ядерным проблемам. Вот и все. Такого рода дела никогда не открываются для широкой публики.
Я спросил: значит, негритянская банда – газетное вранье, липа?
Он поинтересовался значением слова «липа», а когда я объяснил, кивнул: да, такова одна из удобных версий.
Я спросил: а не могла ли заключаться причина в междоусобице, процветавшей в институте?
Он вежливо осведомился, откуда у меня такие сведения?
Пришлось ответить: вывод из рассказов бывших и нынешних сотрудников.
Этот козел всерьез спросил: не смог бы я перечислить ему на бумаге эти фамилии?
Я отговорился плохой памятью. И решил на этом закончить. Что поделаешь, если, по версии этого Бреннера, оружие, над которым работал в Штатах мой отец, до сих пор не потеряло своей актуальности, куда мне с моими вопросами!…
…Рюрик был весьма недоволен мной и не пытался даже скрывать этого. При последней нашей встрече, которая состоялась вчера во второй половине дня, он сказал, что я, возможно, – он подчеркнул интонационно это слово – совершаю грубую ошибку, доверяясь не официальной точке зрения, продиктованной интересами государственной безопасности, а мнениям случайных людей, страдающих, ко всему прочему, старческим склерозом в ярко выраженной форме. Правда, конкретных примеров не последовало.
Я постарался, елико возможно, смягчить атмосферу, сообщив, что как раз официальную точку зрения я имею. От мистера Бреннера, и благодарен ему за оказанную мне помощь. Что же касается «склеротиков», как он выразился, то это одни из немногих помнивших моего отца живым. А меня, как писателя, не могли не интересовать именно эмоции. Чего нельзя ожидать от официальных бумаг, которые обещал он мне сам еще при первой нашей встрече, весьма, кстати, продуктивной.
Наверное, я был исключительно вежлив. Рюрик велел принести мне тонкую папочку так называемого резюме о разносторонней деятельности частного института. Я стал внимательно рассматривать изложенные на русском сведения об акциях, семинарах, проблемах и так далее, а Рюрик, буквально нависая надо мной, комментировал те или иные положения.
Я был просто обязан быть предельно вежливым, иначе…
А что иначе? Негритянская банда в ночном сабвее? Или братва – пальцы врастопырку – в московском метро? Какая разница?
Проводил меня Заславский. Дождался, когда я прошел все контроли, махнул рукой и ушел.
И вот сижу в самолете, тщательно оберегая мою сумку, и пишу о своем освобождении.
Это были тяжелые две недели… Я безумно устал от напряжения. Потому что все вокруг было чужое. А с некоторых пор я стал ощущать и враждебность. Но теперь все! Свобода!