Ищу страну Синегорию
Шрифт:
На рассвете все мужчины ушли вверх по речке. Там собаки подняли дикого оленя. Побежал даже Кряжев — уж не пойму зачем: стрелять он не умеет и ружей явно побаивается. Лева, конечно, умчался первым. Обещал нам с Женей принести оленьи рога.
Женщины тоже собрались артелькой и ушли за черной смородиной-«моховкой». Растет она в пойме, в паучьих чащах. Ягоды у «моховки» крупные, сизые и водянистые. По-моему, ничего хорошего. Но у нас варенье из нее почему-то считается деликатесом. Наверное, по старому принципу: что редко, то и хорошо.
В
Я взяла ведро и тряпку и подошла к «холостой республике». Вокруг домика груды консервных банок и всякого мусора. Деревья обломаны, трава вытоптана. Углы — в белой Ландышевой шерсти. И во всем — тоска по женским заботливым рукам.
Я поднялась на камень, заменявший крыльцо. Дверь распахнулась мне навстречу. На пороге стояла Любка, в руках ведро с мусором.
— Ты чего пожаловала?
— Да меня Алексей Петрович прибрать тут попросил…
— Ах, сам попросил! Ну что ж хлебай тут пылищу на здоровье, не жалко!
Лицо Любки побелело под загаром пятнами, глаза сузились.
— Брось, Люба, тут обеим дела хватит. И зря ты на меня думаешь. Идем.
Мы вместе вошли в домик. Любка все еще сердито косилась на меня. А может, стеснялась, что я застала ее здесь?
После солнечного простора тайги в домике тесно. Заросшее грязью оконце таранят мухи. На столе свалка из кружек, кусков хлеба, окурков, пакетиков с пробами. В центре стола все это громоздится друг на друга, по краям видны какие-то просветы. Здесь каждый, как мог, отвоевывал себе место.
Постели не убраны. Стены заклеены картинками. Женщины, море и фрукты. Здесь у всех так. Только у «холостяков» подчеркнуто много женщин. Рекламные красотки из заграничных журналов. Тысячу раз проверенная улыбка, невесомый лоскуток купального костюма, чужие глаза. Таких не бывает в жизни, но именно о таких мечтают в тайге.
— Со стола, что ли, начнем? Растопи печку да воды нагрей, а я пока все это выброшу. Вот ведь обросли до чего, жеребцы стоялые! — первой заговорила Любка.
— Люба, а ты все ж таки брось сердиться, мне Алексей Петрович не нужен.
Любка резко обернулась.
— А мне что — нужен?! Мало у меня без него ихнего брата!
Постояла секунду и вдруг, присев на корточки, взяла за руки и снизу заглянула мне в глаза:
— Зачем ты мне душу мутишь! Чего хочешь? Говори! Твой он, да?
Глаза у Любки страшноватые, зрачок — как темный колодец без дна. Ох и много же зла видели эти глаза!
— Правду я говорю. Люба. И не сходи ты с ума. Лучше тебя здесь нету, и никуда он от тебя не денется.
Любка встала, покачала головой.
— Не денется. Эх ты, Половинка моя! Живешь тут и ничего не слышишь, что люди говорят. «Лучше нету». Это тебе так, а вон Марья Ивановна такого про меня наскажет!
Трудно бабе в одиночку. Ох, как трудно. Да разве кто поймет, что не всегда головой, иной раз — телом живет человек. И хоть какие угодно слова говори — сильнее оно. А потом придет такой вот, как беда, годы бы прожитые топором отрубила, да поздно. Накрепко пришиты. Слова и того не отрубишь.
Ладно. Заболтались. Вернутся хозяева-то скоро.
Я взяла ведра и пошла за водой. Любка с ожесточением гремела кружками, сгребала окурки.
Мы больше ни о чем не разговаривали. Каждая занималась своим делом. В дверь заглянула косматая голова Кряжева.
— Чего это вы, девушки, али свадьба будет?
— Будет. Тебя, дед, за медведицу пропьем. Чем не пара? — как всегда съязвила Любка.
— Тьфу! К ним с добром, а они…
— Оленя-то убили? — спросила я, нарочно спокойнее. Не хотелось ссориться.
— Да где там! Ушел, подлец. Я-то вот хоть груздочков набрал дорогой — крепенькие. Заходите ужо попозднее — угощу.
— Язык у тебя, дед, как собачий хвост без пути болтается! Иди-ка подобру с груздями своими, а то, смотри, окачу помоями ненароком.
Кряжев вздохнул, потряс бородой, но ушел.
— И чего ты его так не любишь? Сделал он тебе, что ли, что?
— Да уж, видно, не зря. Заслужил.
В домике как-то незаметно стало чисто. Все казалось, конца края не будет уборке, и вдруг убирать стало нечего. Заграничные красотки удивленно поглядывали со стен. От груды персиков и винограда над койкой Алексея Петровича пахло югом. Фотография из «Огонька» вдруг стала живой.
Люди по-разному относятся к вещам, и вещи по-разному рассказывают о людях. Что могут рассказать вещи Алексея Петровича о нем самом? Фотография. Память или мечта о солнечном изобильном юге. Но на бурах у всех такие же. Спиннинг, электробритва, которая здесь не нужна. Наверное раньше не приходилось работать в таких условиях.
Любительский снимок — застывшие лица взрослых и целая куча ребятни. Большая деревенская семья. Белобрысый мальчуган с краю. Ведь это же он, Алексей Петрович! Соленое было у него детство: такую ораву нелегко прокормить.
Люба вытащила из-под нар чемодан Алексея Петровича: вытереть пыль. И вдруг, как ключ, как последняя неразгаданная буква кроссворда, замелькали перед глазами пестрые наклейки. Голубое море, пальмы, силуэт Нотр-Дам, туманный Вестминстер. Страны, в которых никогда не был мальчик из глухой деревни. Но он будет там. Увидит своими глазами то, о чем рассказывали книги. А пока… детская игра, которую прячет от всех застенчивый и непримиримый начальник партии.
Краем глаза я увидела, как Любка быстро сколупнула одну наклейку с надписью «Венеция». На ней из розоватой утренней пены выходила нагая юная Венера. Любка не терпит соперниц. Я сделала вид, что ничего не заметила, и пошла на речку отмывать ведра.