Исход. Том 2
Шрифт:
Разговоры, последовавшие после ораторствования Судьи (иначе это и не назовешь), зашли очень далеко, иногда принимая комичный оборот. Один мужчина угрожающе утверждал, что если сложить номера глав, то получится тридцать один — число глав в Апокалипсисе, на что судья Фаррис, снова встав, сказал, что в Апокалипсисе всего двадцать две главы, по крайней мере в его Библии, и что в любом случае двадцать один плюс одиннадцать будет тридцать два, но никак не тридцать один. Жаждущий считать не смог ничего возразить. Еще один приятель утверждал, что видел сияние в небе за ночь до исчезновения матушки Абигайль и что пророк Исайя признавал существование летающих тарелок… так что им лучше всего раскурить коллективную трубку мира. Судья Фаррис снова поднялся — на этот раз для того, чтобы подчеркнуть,
Большинство других обсуждений было пересказом снов, настолько похожих, что они как бы сливались в один, и это было известно всем. Люди один за другим возражали против того, что матушка Абигайль обвинила себя в тщеславии и гордыне. Они говорили о ее доброте и сердечности, о ее способности снять напряжение у человека одним-единственным словом. Ральф Брентнер, который, казалось, был так напуган большим скоплением людей, что язык у него так и прилипал к нёбу, все же вознамерился внести и свою лепту — он говорил в том же ключе минут пять, добавив в конце своей речи, что не встречал лучшей женщины с тех пор, как умерла его собственная матушка. Когда Ральф сел на свое место, казалось, он вот-вот расплачется. Если брать всю дискуссию в целом, то она навела Стью на не очень-то утешительные выводы. Конечно, в своем сердце каждый почти простил ее. Если Абигайль Фриментл вернется теперь, то поймет, что она желанна и по-прежнему пользуется авторитетом, к ней по-прежнему будут прислушиваться… но она обнаружит также, подумал Стью, что ее положение неуловимо изменилось. В случае противостояния между нею и Комитетом Свободной Зоны уже нельзя с достаточной уверенностью сказать, что выиграет именно она, несмотря на право вето. Она ушла, а сообщество продолжает существовать. И сообщество не забудет этого, потому что люди уже наполовину забыли силу снов, некогда господствовавших в их жизни.
После собрания около тридцати человек расселись на лужайке перед залом. Дождь перестал, тучи рассеивались, вечер был приятно прохладен и свеж. Стью и Франни сидели рядом с Ларри, Люси, Лео и Гарольдом.
— Сегодня вечером ты прямо сразил нас наповал, — сказал Ларри Гарольду. Он подтолкнул Франни локтем. — Говорил я тебе, что его трудно раскусить?
Гарольд, радостно улыбнувшись, сдержанно пожал плечами:
— Всего лишь парочка идей. Вы семеро снова запустили в ход всю машину. И у вас, по крайней мере, должна быть привилегия проследить за ходом событий от начала и до конца.
Теперь, четверть часа спустя после того, как они вдвоем ушли с этого импровизированного собрания и уже приближались к дому, Стью повторил:
— Ты уверена, что чувствуешь себя хорошо?
— Да. Только ноги немного устали.
— Ты слишком легкомысленна, Франсес.
— Не называй меня так, ты же знаешь, что мне это не нравится.
— Извини. Больше не буду. Франсес.
— Все мужчины ублюдки.
— Я хочу попробовать стать лучше, Франсес, — честно-честно.
Она показала ему язык, но Стью понял, что это шутка не от души, и поэтому перестал подтрунивать. Она выглядела бледной и апатичной — удивительный контраст с той Франни, которая с таким воодушевлением пела Национальный гимн всего несколько часов назад.
— Что-то испортило тебе настроение, дорогая?
Она отрицательно покачала головой, но Стью показалось, что он увидел слезы, блеснувшие в уголках ее глаз.
— Что случилось? Скажи мне.
— Ничего. И в этом все дело. Ничто не раздражает меня. Все кончено, и я наконец-то поняла это, вот и все. Только около шестисот человек пело «Звездно-полосатый стяг». И это как-то вдруг поразило меня. Никаких ларьков с хот-догами. И чертово колесо не крутится на Кони-Айленд сегодня вечером. Никто не выпивает стаканчик спиртного в ночном баре. Кто-то нашел, наконец, способ очистить Бостонскую военную зону от наркотиков, а Таймс-сквер от цыплячьего бизнеса. Это было намного хуже, чем сама болезнь. Понимаешь, что я имею в виду?
— Кажется, да.
— В моем дневнике есть раздел под названием «Не забыть». Чтобы ребенок смог узнать… о, все те вещи, которые он никогда не
– Всхлипнув, Франни остановилась и прижала ладонь к губам, пытаясь сдержать рыдания.
— Все чувствуют сегодня то же самое, — сказал Стью, обнимая ее. — Многие заснут сегодня в слезах, уж ты мне поверь.
— До меня только теперь дошло, как можно страдать и тосковать о целой стране. — Франни заплакала. — Эти… эти такие незначительные вещи словно простреливают мои воспоминания. Торговцы автомобилями. Фрэнк Синатра. Старый пляж в июле, просто-таки кишащий людьми, в основном приезжими из Квебека. Тот тупой парнишка из Эм-Ти-Ви — кажется, его звали Рэнди. Времена… о Господи.
Стью обнял ее и, гладя по спине, вспомнил, как однажды его тетя Бетти плакала из-за того, что у нее не поднялся хлеб, — она ходила уже на седьмом месяце с его младшей кузиной Лэдди. Стью вспомнил, как тетя, вытирая глаза краем посудного полотенца, говорила, чтобы он не обращал внимания, что всем беременным остается два шага до клиники для душевнобольных.
Немного погодя Франни сказала:
— Хорошо. Хорошо. Мне лучше. Пойдем.
— Франни, я люблю тебя, — сказал Стью. Они снова повели велосипеды рядом с собой.
Она спросила:
— Что ты помнишь лучше всего? Самую запомнившуюся вещь?
— Знаешь… — замялся он и рассмеялся.
— Нет, я не знаю, Стюарт.
— Это какое-то безумие.
— Расскажи мне.
— Не знаю, хочу ли я этого.
— Расскажи мне! — Она видела Стью в различном настроении, но эта забавная, смущенная неловкость была нова для нее и незнакома.
— Я никогда никому не рассказывал об этом, — сказал он, — но я действительно думал об этом последние пару недель. Это случилось со мной в 1982 году. Тогда я заливал бензин на станции Билла Хэпскома. Он частенько нанимал меня на работу, если подворачивалась такая возможность, когда временно останавливался мой завод по изготовлению калькуляторов. Я работал у него неполный рабочий день с одиннадцати вечера и до закрытия — тогда станция закрывалась в три часа ночи. Работы было не так уж много после того, как работавшие на бумажной фабрике в Дикси освобождались со смены, длившейся с трех до одиннадцати вечера… чаще всего ни одна машина не останавливалась для заправки с двенадцати до трех. Я сидел и читал книжку или журнал, а чаще всего дремал, понимаешь?
— Да. — Она понимала. Внутренним взором она видела его, мужчину, который станет ее мужчиной при таком особенном стечении обстоятельств, широкоплечего, подремывающего в пластмассовом кресле фирмы «Вулко» с открытой книгой, лежащей вверх обложкой на коленях. Она видела его дремлющим в круге белого света, на островке, окруженном безбрежным морем техасской ночи. Он нравился ей таким, каким рисовало Стью ее воображение.
— В ту ночь время шло уже к трем часам, я сидел, положив ноги на стол Хэпа, и читал какой-то вестерн — то ли Луиса Ламура, то ли Элмара Леонарда, и тут подъехал огромный старый «понтиак» с опущенными стеклами, в салоне бешено грохотала музыка — пел Хэнк Уильяме. Я даже помню песню — «Двигаясь вперед». Парень в машине, ни молодой, ни старый, был один. Это был симпатичный мужчина с густыми вьющимися волосами, но было в нем что-то пугающее — я хочу сказать, что выглядел он так, будто может совершить нечто ужасное, даже не задумываясь. Между коленями у него была зажата бутылка вина. Он сказал: «Высшей марки», — я ответил: «Хорошо», но еще какое-то время стоял и смотрел на него. Потому что он показался мне знакомым. Я прокручивал в памяти ситуации и лица.
Стью и Франни дошли до угла; дом, где находилась их квартира, был на противоположной стороне улицы. Они остановились. Франни внимательно смотрела на Стью.
— И тогда я спросил: «Я не знаю вас? Вы из Корбетта или из Максина?» Не было похоже, чтобы я встречал его в этих двух городках. Он ответил: «Нет, но однажды я проезжал Корбетт с родителями, когда был еще ребенком. Кажется, ребенком я объездил всю Америку.
Мой отец служил в воздушных войсках». Заправляя его машину, я все это время думал о нем, снова и снова прокручивая в голове всевозможные ситуации и лица, и тут я все вспомнил. Сразу же. И я чуть не обмочился, потому что человек за рулем этого «понтиака» считался мертвым.