Иск Истории
Шрифт:
Звезда Антонио Гауди спиралевидна, более похожа на раковину.
Раковина – это закрепленный экономным двигательным порывом самой природы спиралевидный бросок, строящий сам себя вокруг вначале воображаемой, а затем ставшей реальной опорой раковины – вертикальной оси. Это сокровенное, порождающее самое себя движение развивается свободно в разные формы – конус, улитку, минарет. Гауди всей своей интуицией улавливает это движение, гибкость, мимолетность и вечность жизни в головастиках и личинках.
Формы Сезанна – куб, цилиндр, конус, пирамида – потрясшая древних египтян божественной экономностью своей формы, – все они статичны в своем геометрическом отрыве от свободно развивающейся природы, прихоти воображения и мысли.
Разные завершения этого двигательного порыва – его прерывание, исчерпывающий
Потрясает, что сами творящие силы ветра, солнца, вод, в своем сочетании действуя на материал этих гор, по законам лепки, разрыва и обтачивания, вылепляют нечто, подобное человеческой голове, туловищу, показывая оптимальность, внешнюю и внутреннюю органичность и, главное, экономность этих форм.
Мы входим в парк Гуэль работы Гауди. Потрясающая колоннада с наклонными столбами и удивительной акустикой. Гитарист высочайшего класса исполняет пьесу Альбениса в обработке Сеговия. Можно слушать до бесконечности под шум стекающих по желобам вод. Симпатичные чудища Гауди – чуда керамики, которых ни с кем не спутаешь, аллеи с параболическими арками в стиле Гауди. Лестница с фонтанчиками, гербом Каталонии и огромной мозаичной саламандрой, прочно занявшей место символа Барселоны, ведет на вершину холма, где – поверх колоннады – раскинута огромная площадь – терраса, обрамленная длинной извилистой скамьей-парапетом, созданной Жузепом Жужолем. То был пик деятельности Гауди: он одновременно строил дом Педрера, Собор Святого Семейства и этот парк. Рабочие собирали по всему городу битую посуду, керамические плитки, бутыли. Все это свозилось на холм, под присмотром Жужоля измельчалось и огромным коллажом в свободной прихоти растекалось и замирало по парапету и лестнице. Говорят, Хуан Миро часами бродил вдоль этого парапета, не отрывая взгляда от безудержно фантастических форм, то ли сложившихся самих собой, то ли нанесенных снами не такой уже далекой Мавритании, Африки, маячащей синим маревом по ту сторону Гибралтара. Не отсюда ли изгибающиеся головастики уходят на долгое кочевье в его полотна?
В парке Гуэль сказочная многокрасочность и гибкая змеиность драконов и саламандр Гауди вызывает в памяти неотменимую праздничность детства, возвышает над скукой близлежащих улиц и скученностью человеческого жилья.
Быть может, одержимость Гауди и других великих каталонцев, подобная хищности пираний, держала их за Пиренеями в некой запертости. Искусство срединной Европы, даже ее модерн, более мягки, вкрадчиво всеядны, умеют себя подать, чтобы завоевать массу, усвоить урок, что Париж стоит мессы и затем самим поверить в то, что они – центр мирового искусства, его законодатели. Ворвавшиеся в Париж из-за Пиренеев каталонцы Пикассо и Дали, значительно изменились. А Гауди изменяться не хотел. Потому и сегодня не столь известен в мире и обрушивается на каждого из нас внезапно, потрясая как первый день Творения.
Дом Гауди в своем целостном выражении одновременно и архитектура и скульптура. Восхищение ребенка, листающего роскошные фолианты с цветными фотографиями подводных существ, потрясенного тонкими ажурными известковыми зонтами радиолярий, абажурами, куполами, спиралями раковин, избыточным натурализмом естественно развивающихся форм, – приходит из детства при взирании на шедевры Гауди.
При всех расчетах, по Гауди – Божественное присутствие интуиции разрешает ему рискованность подвесных опор, спиралевидных лестничных колодцев, ввинчивающихся в небо. Его несет по лезвию точное и уверенное знание, где плоскость должна смениться искривлением или иной витиеватой формой, и это подобно лунатическому ясновидению, вызывающее у зрителя испуганную восторженность, перебой сердца. А объяснить невозможно.
Страсть католика Гауди к справедливости ищет разрешения в глубоко укорененном в массе образе покровителя Каталонии святого Георгия, убивающего дракона. Но изгибы чешуйчатых крыш великого мага зодчества подобны распластавшемуся печальному дракону, попавшему в незнакомый, суетливо-враждебный мир, взирающему на него с высоты, и чем-то очень напоминающему самого мага, одинокого Гауди.
Мы скользим подобно привидениям по изгибам комнат и коридоров дома Педрера, что в переводе с испанского означает «Каменоломня» (педра-петра-Петр-камень). Пещера, рождаемая прихотью вод и ветра, жары и холода – в глыбе и глуби горы или моря. Функциональные каминные дымоходы и вентиляционные трубы эксцентричны как существа подводного царства, тянущиеся стеблями сквозь тело здания в небесную синь подобно ныряльщикам, рвущимся из бездыханности, словно за поверхностью этой сини иной мир, воздух, свобода. Гауди страстно желает сделать материю невесомой, ненавидит угол, отдается спиралевидному движению массы, как сама масса в галактическом пространстве отдается силам тяготения, пальцам гениального Гончара, вылепившего вселенную.
Скрещение средневековой готики соборов-колоссов с восточной орнаменталистикой и обтекаемо-округлой стилизацией, развиваемое свободным воображением Гауди, естественно не может обойти математический расчет и законы архитектоники, но Гауди с гениальной ему лишь присущей интуицией ощущает игру центра тяжести каменной массы, текуче перемещаемого по кривой, параболе, оси спирали и благодаря этой текучести заставляет архитектонику выражать волны моря, мир сновидений и детских мифов. Он и гибкую змеинность и отталкивающую красочность пигментации пресмыкающихся переводит в положительный ряд, памятуя, что при всем при том змей тоже обретался в Раю. Кажется, еще немного, и дом-дворец взлетит, растворившись светом, обернувшись жилищем рая: ведь райский сад уже виснет на высоте над глубоким колодцем двора, уходящим в тяжкую земную темень.
У Набокова в «Приглашении на казнь» – «материя устала». Здесь же она полна неудержимой энергии, язычески хитра на выдумки – и это в руках Гауди, ревностного католика.
Вершина его чаяний – Собор Святого Семейства (Саграда Фамилия).
Начат в 1883 году. Строится вот уже 120 лет. Несомненно относится к феноменам, обреченным быть незавершенными шедеврами и именно этим потрясать человеческое воображение. Долго строящиеся каменные колоссы потрясают столь же сильно, как и давно развалившиеся.
Римский Колизей и Барселонский собор Святого Семейства.
Вспомним англичанина из «Прогулок по Риму» Стендаля, который въехал верхом в Колизей, увидел каменщиков и каторжан, укреплявших стену, и сказал: «Честное слов, Колизей – лучшее, что я видел в Риме. Это здание мне нравится. Оно будет великолепно, когда его закончат».
Войдя в Собор, мы с первого мгновения потрясены собственным существованием внутри этого вечно недостроенного колосса с высоченными колоннами – абстрагированными стволами деревьев, лестницами, подобными спиралям улитки, смещением библейских сюжетов, в готическом и модернистском стиле прочитываемой мистерии Христа, мы видим первичный костяк собора, частично обрастающий как бы натекающей с неба мощью материи, словно бы рука Творца ссыпает влажный песок, причудливо натекающий башнями, стенами, фигурами, стачивает подземные воды сквозь доломиты, образуя сталактиты и сталагмиты. Внезапно наши детские зодчества на берегу моря до озноба обретают Божественный смысл. Сталагмит – вот прообраз Собора Святого Семейства.
Отчаянный порыв ввысь, к Нему, особенно остро, до удушья, ощущается в стремительно вонзающихся и сужающихся в небо, словно бы соединяющихся в пучок, башнях Собора Святого Семейства.
Делая наброски Собора, Гауди был одержим страстью разрушить своды, рассечь колонны, чтобы передать идею жестокости Жертвоприношения. И эти несущиеся в небо колонны рассечены, как руки жертвы, тянущиеся к Нему. Весь Собор как единый вопль в камне колонн, башен, подобных множеству рук, в агонии перед последним мигом жизни вскинутых ввысь вокруг распятия – самой квинтэссенции образа Жертвы.