Искатель, 1962 №2
Шрифт:
В конце концов адвокат уступил.
Он подвинул, письменный столик вплотную к дверным косякам, загородив дверь в спальню. Закрывая дверь, он увидел мадам уже в постели за зеленым пологом в тусклом свете свечи на столике у кровати.
Ну и ночка! Я так и вижу Дюрока за его секретером в этой комнатушке без воздуха и без часов, тиканье которых помогло бы скоротать ночь. Я вижу, как он снимает очки, чтобы протереть усталые глаза, как снова нагибается над бумагами и скрипит, скрипит, скрипит, пером в эти бесконечные ночные часы.
Он ничего не слышал, буквально ничего до пяти часов
Загороженная дверь не была заперта, и Дюрок тотчас же ворвался в спальню. Свеча на столике у кровати догорела, превратившись в крохотный кусочек воска, над которым едва теплился бледный синеватый огонек. Мадам лежала, вытянувшись в своем остроконечном ночном чепце. Пережитое вечером возбуждение, припадок раскаяния и в результате — паралич. Мосье Дюрок пытался расспросить ее, но тщетно: только глаза ее могли что-то сказать.
И тут Дюрок заметил, что завещание, которое она держала вечером, как фанатик распятие, исчезло.
«Где оно? — закричал он, забыв, что она уже не могла ответить. — Где завещание?»
Глаза мадам Тевенэ остановились на нем, затем взгляд их скользнул вниз, задержавшись на маленьком — не больше четырех дюймов — дешевом игрушечном зайце из розового плюша. Тут мадам снова взглянула на Дюрока, словно хотела подчеркнуть это. Затем глаза ее — на этот раз с тяжелым, мучительным усилием — повернулись к похожему на металлическую грелку, большому барометру, висевшему на стене возле двери. Три раза глаза ее повторили свой призыв, прежде чем пламя свечки в последний раз вспыхнуло и погасло. Завещание не было украдено, — сказал я. — Даже Иезавель не смогла бы проскользнуть сквозь закрытые ставни и дверь. Не было оно и спрятано, ведь ни один уголок в спальне не остался необысканным. И все же оно исчезло.
Я посмотрел на мистера Перли.
Выпитое бренди, как мне казалось, только успокаивало и укрепляло мои нервы. Но я бы не мог этого сказать о мистере Перли. Он слегка покраснел. Непонятное раздражение, вдруг отражавшееся в глазах и подмеченное мной еще раньше, теперь появлялось только в одном глазу, что придавало лицу его какую-то странную искривленность. Но он уже обрел прежнюю самоуверенность и хитренько улыбнулся в ответ.
Я стукнул по столу.
— Вы удостаиваете меня своим вниманием, мистер Перли?
— Какую песню пели сирены, — задумчиво сказал он, — под каким именем скрывался Ахилл среди женщин — загадки столь же необъяснимые. Для всех ли? [4]
— Для меня наверное! — воскликнул я. — И эта тоже.
Мистер Перли протянул руку, раздвинул пальцы и принялся рассматривать их с видом собственника вселенной.
— Немного времени прошло с тех пор, как я занимался такими пустяками, — заметил он. Глаза его приняли мечтательное выражение. — Кое-какую помощь я все-таки оказал префекту парижской полиции.
4
Автор имеет в виду упоминающихся в «Одиссее» сирен — сказочных птиц с женскими головами, губивших своим пением всех
— Так вы француз? Я догадывался об этом. Помогали полиции? — обрадовался я и, поймав его горделивый взгляд, тут же добавил: — Как любитель, понятно?
— Понятно, — повторил он, и его тонкая рука — было бы жестоко сравнивать ее с клешней — протянулась через стол и схватила мою. Странные его глаза горели совсем близко. — Побольше деталей, — попросил он, — чуть больше, прошу вас. Например, об этой женщине. Как вы зовете ее — Иезавель?
— Она меня встретила у дверей дома.
— А потом?
Я описал свою встречу с ней, с адвокатом, наше появление в комнате мадам, где, кроме нее, находились лохматый полисмен в кресле и мрачный доктор у постели больной.
— Эта женщина, — сказал я, отчетливо представляя себе все виденное в этой комнате, — воспылала ко мне (простите меня) непонятной страстью. Должно быть, из-за нескольких пустячных комплиментов, которые я однажды сболтнул ей в Париже.
Как я уже говорил, Иезавель не назовешь некрасивой, только бы она (опять простите меня) чаще мыла голову. Тем не менее, когда она прикоснулась ко мне и прошептала: «Вы ненавидите меня, да?» — я почти ужаснулся. Мне показалось, что я в какой-то степени ответствен за всю трагедию.
Пока мы стояли у постели, адвокат Дюрок рассказал о том, что произошло в этой комнате. Больная подтвердила это беззвучно, одними глазами. Розовый игрушечный зайка по-прежнему лежал на постели. А позади меня на стене у двери висел большой барометр.
Очевидно, для меня мадам Тевенэ снова проделала то, что уже пыталась показать своими умоляющими глазами. Она посмотрела на зайчика, затем вокруг себя (Дюрок почему-то не упомянул об этом), и только потом взгляд ее остановился на барометре.
Что это означало?
Тогда заговорил адвокат.
«Больше света! — крикнул он. — Если нельзя открыть окна и ставни, так зажгите хотя бы свечи!»
Иезавель выбежала за свечами. Дюрок принялся объяснять что-то полицейскому офицеру, причем несколько раз назвал мое имя. При первом же упоминании его лохматый полисмен смущенно вскочил и спрятал свой нож. Дюрок же подошел к доктору Гардингу и повел с ним долгий разговор шепотом.
Полицейский офицер обратился ко мне.
«Мистер Лафайет! — воскликнул он и демонстративно потряс мою руку. — Если б я знал, что это были вы, мистер Лафайет, я бы не сидел здесь, как сыч на суку».
«Вы служите в полиции, сэр, — сказал я, — можете вы объяснить то, что произошло?»
Он покачал головой.
«Ведь это французы, мистер Лафайет, а вы американец, — сказал он с полным отсутствием логики. — Если они говорят правду, сэр…»
«Допустим, что так».
«Я не могу сказать вам, где находится завещание этой старой леди, но мне уже ясно, где его нет. Его нет в этой комнате, сэр».
«Но как же…» — начал я в отчаянии.
Шелест шелкового платья Иезавели возвестил нам о ее возвращении. Она принесла свечи и жестяной коробок с новомодными спичками. Тут же она зажгла несколько свечей, укрепив их где попало без подсвечников.