Искатель, 1996 №5
Шрифт:
— Вы хорошо знаете Дага, близко знакомы с ним? — спросила Анна, подозрительно глядя на Гиллеля — Вы до сих пор так и не ответили на этот вопрос.
— Нет. Меня зовут Гиллель Монлоро, и я живу в Калифорнии. Но почему вы не хотите взять эти деньги? Я не могу вернуть их Ван Кунгену.
— Почему?
— Потому что он умер.
Анна вздрогнула и сильно побледнела.
— Он должен был умереть уже давно. — сказала она после долгого молчания. — Я была уверена, что его уже много лет нет в живых, иначе он разыскал бы меня. — Голос фрау Анны звучал сухо и резко, и странно блестели ее голубые глаза. — Отдайте эти деньги Дитеру. Он возьмет подачку от своего отца. Вы сказали, Карл умер? Да, для меня он умер двадцатого июля сорок четвертого года. В тот день, когда взорвалась та бомба, что разрушила будущее Германии, бомба, которой хотели убить фюрера.
— Карл Хаузер не причастен к этому заговору, — сказал Гиллель. — Его арестовали по ложному доносу Ван Кунгена.
Анна встала из-за стола.
— Даг? Неправда! Карла следовало казнить, как и всех других предателей. Но он спас свою шкуру, перебежав к русским. Неужели он всерьез верил, что я приму эти деньги? Деньги, на которых кровь! Как мало даже он знал меня! Неужели он думал, что я смогу продать свою веру за деньги? Надеюсь, его смерть была мучительной.
Она решительно направилась к выходу — высокая женщина со следами былой красоты, сохранившейся, несмотря на возраст и перенесенные лишения.
Гиллель осмотрелся вокруг. Узкий бар постепенно заполнялся Посетителями и гулом голосов, говоривших на том же, что и Гиллель, языке, которого он, однако, никогда не изучал. В памяти Гиллеля жило другое представление о Германии, — идеализированное представление Хаузера об этой стране. Хаузер знал Германию, ненавидевшую здравый смысл и духовность, Германию, навязывавшую своему населению «духовный конформизм» Но под парадной личиной нацизма существовала молчаливая, стойкая, неодолимая оппозиция части населения, принадлежностью к которой гордился Хаузер. Вдали от Отечества Хаузер нарисовал в своем воображении картину новой Германии, жители которой, подобно ему самому, были духовно и научно прогрессивными, так как наука и духовность для Хаузера представляли собой нечто нераздельное. Однако лица людей, окружавших Гиллеля в баре «Мампе» и встречавшихся ему на улицах, были такие же, как у Анны Хаузер. Это были лица людей, не поддающихся доводам разума Эти люди ничем не отличались от тех, кого Хаузер знал тридцать лет назад.
Это была не та страна, о которой мечтал Хаузер и которой он хотел принести свой дар Прометея.
Гиллель вдруг осознал, что эти мысли возникли и возникают как будто не в его мозгу, и вздрогнул. Он начертил на салфетке три витиеватых буквы но не своим почерком, а готическим шрифтом.
Что означали они? Чьи-то инициалы? Гиллель повторял их, пока из них не сложилось предложение «я — это ты». Это было похоже на подсказку дьявола.
Гиллель вдруг почувствовал приближение паники, вскочил и, швырнув на столик деньги, выбежал на улицу, провожаемый удивленными взглядами посетителей бара.
Шум уличного движения оглушил Гиллеля. Он стремительно шел вперед. Миновал улицу Иоахимшталерштрассе, отель «Кемпински» и остановился перед зданием с шестиконечной звездой — звездой Давида. Эта была синагога. Гиллель тщетно попытался открыть дверь. Католические церкви в любое время открыты для людей, желающих обратиться к Богу, подумал Гиллель. Можно ли ограничивать молитву какими-то рамками определенного времени? Впрочем, какая разница? Найдет ли он утешение в этом доме?
Гиллель перешел на другую сторону улицы, направляясь в свой отель — одно из немногих зданий, не пострадавших от бомб. Швейцар распахнул перед ним широкую стеклянную дверь В вестибюле царила тишина. Гиллель взял свой ключ.
— Доктор Мондоро, — сказал администратор, выдающий ключи, — доктор Кори хотел бы увидеться с вами, как только вы придете. Он у себя в номере.
Глава 17
— Где вы пропадаете, доктор Мондоро? — криво улыбаясь, спросил Слотер.
Он, Кори и Кренски сидели за маленьким столом лицом к двери. В пепельнице громоздились наполовину выкуренные сигареты. Круглое лицо Кренски выражало недовольство и раздражение. Кори отстраненно наблюдал за Кренски и Слотером.
— Вы позвали меня к себе для встречи с этими людьми из ЦРУ? — спросил Гиллель, не скрывая своего возмущения.
— Вы один несете ответственность за ваше нынешнее состояние, — сказал Слотер сухим тоном юриста. — Не надо обвинять нас. Вы создали для нас очень сложные проблемы, украв нечто такое, что мы хотим теперь вернуть.
— О чем вы говорите? — спросил Гиллель, еле сдерживая свой гнев.
— О памяти Хаузера. Мы не выбирали вас и никогда не выбрали бы для этого эксперимента. Почему бы вам не сесть и не поговорить спокойно с нами? В конце концов, я прилетел за шесть тысяч миль, только чтобы повидаться с вами.
— Ну и черт с вами, — огрызнулся Гиллель.
Таким Кори еще никогда не видел Гиллеля: плотно сжатые губы, под глазами мешки. Гиллель казался вдвое старше, чем был. Уравновешенного, привыкшего логически мыслить доктора Гиллеля Мондоро, человека, не склонного к внезапным вспышкам, будто подменили. Теперь он стал необузданным, готовым в любой момент взорваться, агрессивным существом.
— Я настаиваю на том, чтобы вы летели с нами в Вашингтон, — сказал Слотер. — Мы должны знать то, что знаете вы. Вы незаконно присвоили себе память другого человека. Мы хотим получить эту память в свое распоряжение — только И всего. А потом вы опять будете принадлежать самому себе и вольны распоряжаться собой, как вам вздумается.
— Если бы я знал, что именно вы хотите знать, и рассказал бы вам это, — возразил Гиллель со свирепо-холодной усмешкой, — то мне пришлось бы провести остаток моих дней за решеткой.
— Не говорите чепухи, — перебил его Слотер, с трудом сдерживая себя. — Каким образом сумели бы мы упечь вас в тюрьму и но какому обвинению?
— Решетки есть и в сумасшедших домах. Вы объявите меня душевнобольным и социально опасным. Сделать это совсем нетрудно, Слотер. И тогда вы продержите меня в одиночном заключении до конца моей жизни.
— Вы и в самом деле душевнобольной, — сказал Слотер.
— Я знаю, что таково ваше мнение. Вам поверят еще больше, когда вы назовете меня душевнобольным после того, как я выложу вам все что знаю. Вы упрячете меня с людских глаз, даже моя жена не сможет повидаться со мной. И все это — из страха, что я могу выдать кому-то информацию, которую — как вы думаете — умышленно скрываю от вас. Действуя от имени органов государственной безопасности вашей страны, вы считаете себя вправе делать все, что вам угодно.