Искатель. 1963. Выпуск №4
Шрифт:
Вдруг Беккер встал, прошелся по комнате и остановился, вплотную подойдя ко мне, касаясь меня твердой кобурой пистолета на ярко-желтом блестящем ремне.
— Я имею три вопрос… Эрст: Дилинбургский завод три дня не работал для фронта. Кто сломал машину на электростанции? Цвайте: кто и чем сделал ключ от дверь электростанции? Дритте: расскажешь все, получишь у шеф-кох Ивальд большой круглый котелок картошка и кусок колбаса. У меня есть сведений, ты все знаешь.
Он сел за стол; я молчал, глядя в угол.
Сегодня он намного злее обычного.
— Я не гестапо и не эсэс, — продолжал Беккер, — я офицер, но тебе будет плохо. Бить палкой по голове, как дурак Эрих, — нет! Я из хорошей семьи и жил в Руслянд. Говори — я жду. Садись.
Какие-то ненужные мысли путались в голове. «Наверное, уже раздают баланду?» Перед глазами унылое лицо Василия. Наверное, боится, что я не выдержу…
Я взглянул на Беккера.
— Хочешь курить?
Он вытащил из нагрудного кармана сигарету и дал мне, я затянулся. Трава травой, но голова пошла кругом.
— Ну?!
Я молчал.
— Ты не выйдешь из этой комнаты, пока не скажешь или не напишешь все, что знаешь. Вот тебе бумага и карандаш. Я приду через час. — И он хлопнул дверью.
Вошел Эрих, сел за стол и, не обращая на меня никакого внимания, засвистел, постукивая в такт руками по столу. Потом он долго и аккуратно снимал пылинки с мундира. Черная повязка на лице наискось — память русской зимы 1941/42 года.
Эрих взглянул на часы и принялся за бутерброд. Колбаса была красная, как запекшаяся кровь. Дома я никогда не видел такой колбасы. Из чего они ее делают? Он ел нудно, долго, потом закурил сигару из вонючей травы. Мне опять захотелось курить. Есть уже давно не хотелось, с начала плена. Была только боль в желудке и слабость.
Пришел Беккер. Эрих вышел.
— О! — Он посмотрел на чистый лист бумаги. — У меня время есть, и ты напишешь или расскажешь обо всем.
Беккер был уверен, что я всех выдам.
Он постоял около меня, покачиваясь на носках, снова вышел, и снова появился Эрих. И опять сидел и свистел, не обращая на меня внимания, а лист бумаги по-прежнему лежал на столе, то приближаясь, то отдаляясь, туманным белым пятном.
Беккер шутить не любит.
Костю по его приказанию расстреляли на глазах у всего лагеря за попытку к побегу, а Морозова отправили в страшные каменоломни за то, что он где-то раздобыл полкотелка гнилой картошки. А сколько пленных Беккер отправил в эсэсовские лагеря, откуда не возвращаются. И все это он делал спокойно.
А его собака Лорд, с которой Беккер не расстается… Высокий черный датский дог. Особенно страшной была его огромная, с выступающим лбом голова: мрачная и злобная. Остальные лагерные псы при виде Лорда скулили и поджимали хвосты. От его гладкой кожи не пахло псиной, это был чистоплюй. Беккер каждое утро сам чистит его пылесосом, и все знали, что пес никогда не пройдет по луже — обходит стороной.
Лорд ненавидел пленных — результат специальной дрессировки. Одно движение беккеровского пальца — и страшные клыки в тощем теле пленного, и не дай бог свалиться: сразу у лица — его пасть. Все хорошо знали: пошевелишься — и зубы в горле. Так навсегда остался калекой, со свернутой шеей, ленинградец Венька Щеголев.
Томительно тянулось время. Я сидел на стуле, когда снова вошел Беккер и посмотрел на чистый лист.
— Эрих Раус!
Одноглазый пулей выскочил.
— Лорд райн!
Я вздрогнул и вскочил со стула. В комнату с рычаньем ворвался Лорд. Он сразу заполнил всю комнату.
Я прижался к стене.
— Побудешь с ним.
Щелкнул замок.
Пес стоял весь напружинившийся, готовый к прыжку. В его глазах, под нависшим лбом, вспыхивали зеленые огоньки. Я плотно припечатался к стене, руки были крепко прижаты к телу. Первые секунды все было как в тумане — дико и страшно.
Прошло какое-то время. Пес смотрел на меня пристально, глухо рыча.
Я шевельнул рукой, он рванулся. Я замер.
Заныла поясница, словно прокалывали острыми иголками, руки стали тяжелыми. Я видел неширокую сильную грудь, мощные ноги с проступающими под гладкой кожей жилами, большую голову, острые, как у рыси, уши, отвисающие щеки и огромную полуоткрытую пасть, заполненную синеватым языком. «Надо смотреть ему в глаза», — говорил я себе. Было трудно это сделать и страшно, но ничего не оставалось. Я заставил себя посмотреть — наши взгляды скрестились. Теперь я смотрел до боли, стараясь не мигать. Он тоже не отводил свои налитые злобой глаза.
Поясницу и пятки будто прошивали раскаленными гвоздями. Я смотрел безнадежно. Как изменить положение тела, немного ослабить напряжение, ведь пес мог броситься при малейшем движении.
Я решил смотреть до смерти. Стало жарко. Кто-то говорил, что собака боится взгляда человека, или, может быть, я читал где-то об этом, не знаю.
Вдруг стало холодно, нестерпимо заболело правое колено. Пес зарычал, обнажая клыки, но я не отвел глаз.
«Мигни… мигни…» — беззвучно повторял я про себя все время.
Может быть, у меня не хватает воли? Или немецкому псу не передашь мысли по-русски? Но я все же продолжал говорить про себя непрерывно и даже начал шевелить губами.
Вдруг он мигнул. Это продолжалось мгновенье, но и у него была протяженность.
В этот миг я инстинктивно сполз по стене вниз, наверно на вершок. Получилось это непроизвольно, как от удара током.
Пес открыл глаза, но я уже замер.
Опуститься бы на пол, тогда можно дать телу покой. Я понял, пес не бросится, пока я неподвижен, я могу находиться в любом положении: в скорченном, сидячем, но только без движения. Я ждал. И вот он снова мигнул.
Еще отрезочек вниз. Стало тяжелее, поза неудобна — на весу. Ломило колени. Силы были на исходе.
Секунды, десятые и сотые доли их казались стальными прутьями, воткнутыми в тело. Лампочка над дверью превратилась в ослепительное солнце, придвинутое к самому лицу.
Так же, как два с половиной года назад, когда в жаркий летний день, при ослепительно ярком солнце наш взвод, растянувшись цепочкой, осторожно вошел в редкий, бугристый лесок и мы сразу наткнулись на немцев. Из окопчика на бугорке торчали их черные каски: нас не ждали. Пулеметчик зашел сбоку и ударил по окопчику вдоль, мы молча бросились на фашистов. Некоторые из них пытались выпрыгнуть из ямы, но пули настигали их. И тут вдруг сразу, со всех сторон по нас ударили пулеметы. Били они густо и беспощадно, не было живого места ни на земле, ни в воздухе. Люди с ругательствами расползались, ища укрытия, но редкие деревца и трава не защищали. Лесок оказался островком, окруженным пулеметами, прошивавшими его вдоль и поперек.