Искатель. 1965. Выпуск №6
Шрифт:
Тут-то мина и рванула!
Вероятно, от ялика она находилась в этот момент метрах в двадцати, не очень близко, но и не очень далеко.
Со сна Мыкола ничего не понял.
Куча монет со звоном рассыпалась, дельфины куда-то пропали. Свистящий вихрь грубо выхватил из его теплой страны сновидений, куда он начал было уже неторопливо углубляться.
Грохота он не услышал, не успел услышать, увидел только пламя. Почему-то оно было где-то сбоку и в то же время внизу.
Все море под ним длинно сверкнуло.
Мыкола ощутил себя в воздухе, но
Он пережил весь ужас предсмертного удушья. «Лопнет сердце! Не могу дышать, не могу, не могу!»
Темно стало вокруг. Будто гробовой доской прихлопнуло…
СИНЬ ЗА ОКНОМ
Доска, однако, сдвинулась.
Оживать оказалось еще труднее, чем умирать. И дольше! Слишком узкой была эта щель — обратно в жизнь. Чтобы снова протиснуться сквозь нее, надо было затратить невероятно много усилий.
Но он очень старался.
Наконец ему удалось протиснуться обратно. От боли он застонал и открыл глаза.
Высокий потолок. Это хорошо! Комната полна света и воздуха. А за окнами синеет море.
Спрыгнуть на пол и подбежать к окну! Мыкола порывисто вскинулся, но смог лишь приподнять голову над подушкой. Тело не подчинялось ему.
И тогда он опять застонал, потому что понял: ожил наполовину.
Пытка неподвижностью — вот что это такое. Попробуйте-ка полежать несколько часов на спине, совершенно не двигаясь, будто бы вас гвоздями прибили к кровати. И смотрите в высокое окно, за которым море и верхушки кипарисов. Вообразите при этом, что вам всего четырнадцать лет и вас прямо-таки распирает от желания бегать, прыгать, кувыркаться, так и подмывает вскинуться, стукнуть голыми пятками об пол и опрометью выбежать из палаты.
Долго болея и постепенно теряя подвижность, человек, возможно, как-то привыкает к такому состоянию, если вообще к нему можно привыкнуть. Но чудовищное превращение — в колоду, в камень произошло с Мыколой мгновенно.
Вдобавок он не мог понять, как и почему это с ним произошло. У него в результате контузии отшибло память.
Казалось, всего несколько минут назад ходил, бегал, прыгал, смеялся, а теперь лежит плашмя на больничной койке, не может двинуть ни рукой, ни ногой, будто туго спеленат. Над ним склоняется озабоченное лицо нянечки, его поят с ложечки лекарством, и откуда-то, как слабое дуновение ветра, доносится шепот: «Бедный мальчик!»
Несколько дней Мыкола провел в таком состоянии.
В голове прояснялось очень медленно. Вспоминать тоже было мукой. Ведь он опять должен был испытать весь пережитый им ужас, секунда за секундой, только в обратном порядке.
Врачи старались утешить Мыколу. Но он молчал, упрямо-сердито закрывая глаза. Утешители! Всем больным одно и то же говорят.
Он даже не мог отвернуться от врачей — должен был лежать, как положили, подобно бедному жучку, которого ни с того ни с сего перевернули кверху лапками.
Мыкола стал таким раздражительным, что едва вытерпел посещение двух рыбаков, приехавших навестить его. Вручив гостинцы — связку бубликов и шоколадку (как маленькому!), — они дальше уж и не знали, что делать. Уселись в ряд у его койки и стесненно откашливались, — при каждом движении трещали с трудом напяленные на них, туго накрахмаленные больничные халаты.
О мине гости могли рассказать не много, лишь поделиться своими догадками. Ее, вероятно, слишком близко придрейфовало к берегу, к каменистой отмели, волны начали забавляться ею, перекатывать с места на место, и свинцовые рожки погнулись.
В общем не дотерпела! А совсем немного бы надо дотерпеть. Катер с минерами из Севастополя уже приблизился, на нем начали спускать шлюпку.
— А почему я мотора не чув?
— Задремал, потому и не чув. И Володька на руле задремал. Хорошо еще, что вас осколками не зацепило. Ну, тут подоспели, конечно, минеры, стали тебя и Володьку, как глушеную рыбу, вытаскивать.
— А Володька дэ?
Оказалось, что и Володька контужен, вдобавок разодрал щеку о борт ялика, но уже идет на поправку.
Соскучившись сочувствовать, рыбаки завели разговор о кефали, о порванных сетях и наконец-то оживились. Мыкола был рад, когда они ушли.
Даже к приезду матери он отнесся апатично. Мать смогла пробыть всего три дня. Но и с нею он больше молчал.
— Бесчувственный он какой-то у вас, — соболезнуя, сказала докторша Варвара Семеновна. — Хоть бы слезинку уронил…
Но она просто ничего не знала. Мыкола плакал, только тайно, по ночам.
Принесли ему как-то книжку — «Евгений Онегин». Он читал ее весь вечер, а ночью сиделке, которая вязала в коридоре, почудился плач. Она на цыпочках вошла в палату.
Стоявший на полу ночник бросал полосу света между койками. Изо всех углов доносились спокойное дыхание или натужный храп. Только на койке Мыколы было подозрительно тихо.
Он словно бы притаился, дышал еле слышно, потом все-таки не выдержал и всхлипнул.
— Ты что? Спинка болит?
— Ни. (Тоже шепотом.)
— Ну, скажи мне, деточка, где болит? Может, доктора позвать?
— Не треба, тетю.
Сиделка была уже немолодых лет, толстая, очень спокойная. Звали ее тетя Паша. Вздохнув, она присела на край кровати:
— Отчего ты не спишь, хороший мой?
В интонациях ее голоса было что-то умиротворяющее. И слово «хороший» произнесла она как-то по-особому, протяжно, на «о» — была родом из-под Владимира.
Нельзя же не ответить, когда тебя называют «хороший»! Нехотя Мыкола объяснил, что в книжке есть стих: «Мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед». Голос его пресекся…
Но он преодолел себя. Ну вот! Когда в палате потушили свет, так ясно представился ему Гайворон, неяркое зимнее солнце и замерзший ставок у школы. Крича от радости, гоняет он по льду с другими хлопцами. Коньки самодельные, просто чурбашки с прикрепленной к ним проволокой. Но какую же радость доставляют они! Ни с чем не сравнимую! Быстрого движения!