Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
Пятьсот девятый решил не обращать внимания — пусть выговорится. Лебенталь заметил это и умолк.
— Нам ведь не впервой оставаться без пайки, — сказал он наконец устало. — Бывало, что и не на двое суток, а много дольше. Что с тобой случилось? С чего вдруг ты мне тут трагедию разыгрывать решил?
Пятьсот девятый поднял на него глаза. Потом кивнул в сторону города, на горящую церковь.
— Что случилось, говоришь? А вот что.
— Да что?
— Вон там, не видишь? Как это было в Ветхом Завете?
— Ветхий Завет? На что
— По-моему, что-то похожее было при Моисее, разве нет? Огненный столп, который вывел народ из рабства?
Лебенталь заморгал.
— Столп облачный днем и столп огненный ночью, — сказал он вдруг без всякой плаксивости. — Ты это имеешь в виду? [3]
— Ну да. А в том столпе разве не Господь шел?
— Яхве.
— Ну хорошо, пусть Яхве. А вон то, внизу, знаешь как называется? Это надежда, Лео, надежда… для всех нас! Почему же, черт возьми, никто из вас не хочет этого видеть?
3
«Господь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью» (Исход, 13:21).
Лебенталь не ответил. Сидел, весь съежившись, и смотрел вниз, на город. Пятьсот девятый откинулся назад, к стенке. Наконец-то, впервые, он выговорил это слово. «Как трудно его произнести, — подумал он. — Какое чудовищно тяжелое слово, того и гляди прибьет. Все эти годы я боялся даже помыслить его, иначе оно разъело бы меня изнутри. Но теперь оно вернулось, да, сегодня, хотя и страшновато помыслить его целиком, но оно здесь, оно либо сломит меня, либо сбудется».
— Лео, — сказал он. — Пожар там означает, что и здесь всему будет крышка.
Лебенталь поежился.
— Если они проиграют войну, — прошептал он. — Только тогда. Но это одному Богу известно. — И он по привычке испуганно оглянулся.
В первые годы войны лагерь был довольно хорошо осведомлен о событиях на фронтах. Однако позже, когда побед не стало вовсе, Нойбауэр запретил проносить в зону газеты и передавать по лагерному радио какие-либо известия о поражениях и отступлениях. По баракам стали ходить самые немыслимые слухи, в итоге же никто не знал, чему верить, чему нет. Что дела на фронтах плохи, об этом знали все; а вот революция, которую столько лет ждали, все почему-то не совершалась.
— Лео, — сказал пятьсот девятый. — Войну они проиграют. Это конец. Если бы вон то, внизу, случилось в первые годы войны, оно бы ничего не значило. Но сейчас, пять лет спустя, оно означает, что побеждают другие.
Лебенталь снова пугливо оглянулся.
— Зачем ты мне все это говоришь?
Пятьсот девятый хорошо знал, что такое лагерные суеверия. Нельзя произносить заветное — оно не сбудется, а несбывшаяся надежда — это тяжкий удар и, значит, потеря сил. Не полагалось ничего загадывать ни за
— Говорю, потому что надо об этом говорить, — сказал он. — Пришло время. Теперь это поможет нам выстоять. Потому что это не парашные байки. И ждать осталось недолго. Нам надо… — Он запнулся.
— Что? — спросил Лебенталь.
Пятьсот девятый и сам толком не знал. «Прорваться, — думал он. — Прорваться, и даже больше того».
— Это как гонки, Лео, — объяснил он наконец. — Гонки… — «Со смертью», — додумал он свою фразу. Но вслух не произнес. Вместо этого показал на эсэсовские казармы: — Вот с ними! Сейчас-то уж нам проигрывать никак нельзя. Лео, до финиша рукой подать! — Он схватил Лебенталя за плечо. — Теперь все, все надо сделать…
— Да что мы можем сделать?
Пятьсот девятый почувствовал легкое головокружение, словно выпил лишнего. Он давно уже отвык много думать и много говорить. И давно не думал сколько сегодня.
— Есть одна вещица, — сказал он, вытаскивая из кармана зуб. — Это от Ломана. Вероятно, не зарегистрирован. Продать сможем?
Лебенталь взвесил зуб на ладони. Он не удивился и не испугался.
— Рискованно. Можно, конечно, но только кому-то, кто либо сам выходит из зоны, либо имеет на волю надежные ходы.
— Не важно, как ты это сделаешь. Что мы за это получим? Только надо быстро!
— Ну, очень быстро не выйдет. В таком деле без разведки нельзя. Тут надо с головой, иначе либо останемся ни с чем, либо вообще загремим на виселицу.
— А прямо сегодня ночью ты не можешь продать?
Лебенталь чуть не выронил зуб.
— Пятьсот девятый, — сказал он. — Еще вчера ты вроде был в своем уме.
— Так вчера — это когда было.
Со стороны города донесся треск, грохот, а сразу вслед за этим ясный, мелодичный удар колокола. Огонь добрался до перекрытий колокольни, и колокол рухнул на землю.
Лебенталь испуганно съежился.
— Что это было? — спросил он.
— Знамение! — Губы пятьсот девятого скривились в усмешке. — Знамение, Лео, что вчера — это было очень давно.
— Это же был колокол. Откуда там в церкви колокол? Их же все давно переплавили на пушки.
— Не знаю. Может, один проворонили. Так как насчет зуба — сделаешь сегодня? Нам нужна жратва на эти двое суток.
Лебенталь покачал головой.
— Сегодня не получится. Как раз поэтому. Сегодня четверг. Вечер отдыха в офицерской казарме.
— Ах вон что. Значит, девочки придут?
Лебенталь поднял на собеседника глаза.
— Ты и это знаешь? Откуда?
— Не важно. Знаю я, знают Бергер, Бухер и Агасфер тоже.
— Кто еще?
— Больше никто.
— Так вы, значит, знаете. Не заметил, как это вы меня выследили. Впредь буду осторожней. Да, это сегодня вечером.
— Лео, — настаивал пятьсот девятый. — Попробуй избавиться от зуба сегодня же. Это важно. А с девочками я вместо тебя разберусь. Дай мне деньги. Я знаю, что к чему. Это нехитро.