Искры
Шрифт:
Сестры сообщили мне последние новости нашего города. Жена моего учителя, несчастная Гюль-Джаан умерла. Это меня отчасти радовало, так как несчастная избавилась таким образом от мучений, которые переносила столько лет, почти никогда не вставая с постели. Но на меня произвело тяжелое впечатление сообщение Магдалины о том, что причиной смерти попадьи послужили побои, которые наносил ей поп в последние дни ее жизни. Это было вполне правдоподобно, так как я хорошо помнил, как священник безжалостно, варварски колотил меня и моих товарищей. И такой человек являлся учителем и священником! Такой человек шел во главе своей паствы на поклон храму божьей матери!..
Затем сестра рассказала мне о том, что кроме Сони отец Тодик привез с собой в монастырь и сына своего, Степана. Здоровье ухудшилось и священник привез его с тем, чтобы оставить его в монастыре, включить его в число «бедняков богородициных». Теперь он считал болезнь Степана наказанием, ниспосланным богоматерью. Я не знаю насколько было правильно это мнение попа, однако хорошо знаю, что он обращался со своим больным сыном варварски, что он его повесил над колодцем, где тот висел целых полчаса, и что с тех пор помутился у него разум. Он страшно боялся и терял рассудок при виде воды или глубокой ямы. Это мне хорошо было известно.
Я был очень рад, что у матери не встретил отца Тодика. Для меня было бы невыносимо встретить снова того человека, который причинил столько горя и боли.
Дойдя до нашей палатки, мы нашли Хатун и Маргарит спящими. Но Маро не спала. Она ждала меня. Трудно мне описать ту радость, с которой Маро встретила своих подруг детства, трудно описать их излияния, взаимные ласки, объятия. Все это невозможно описать пером. Это можно только видеть и чувствовать.
В сердце армянской девушки есть нечто истинно ангельское. Оно останется всегда непонятным и загадочным для простых смертных. Это нечто чистое, непорочное, божественное. Оно излучает нежный, тихий свет, оно похоже на тонкое, сладкое благоухание, но вместе с тем оно совершенно неуловимо…
Главa 35.
КУРД У ХРИСТИАНСКОГО СВЯТИЛИЩА
Рассвело. День был воскресный. Утром мать пришла к нам, и мы все вместе отправились в церковь. В шатре осталась только старушка Хатун, чтоб варить мясо жертвенного барана.
Лагерь богомольцев волновался и проявлял ревностное благочестие. Всюду движение, всюду во всей своей божественной силе проявляется пламенная вера. Толпа стремится в храм, чтоб присутствовать на обедне и приложиться к могиле богоматери. В этой пестрой толпе можно видеть армян, приехавших отовсюду. Бросается в глаза пестрота головных, уборов. Тут можно увидеть и османлисскую феску, и курдскую чалму, и высокие меховые персидские шапки. И у женщин самые различные наряды. Армянка каждой страны приняла наряд господствующей в этой стране нации.
Армянин любит подражать. Он не сохраняет своих отличительных особенностей, своей национальности.
И язык, на котором говорили богомольцы, распадался на множество различных диалектов. Речь одного была почти непонятна для другого. Печальнее всего было то, что многие из этих армян говорили на языке той нации, под ярмом которого они томились и совершенно позабыли свой родной язык.
Мне казалось, что в этой пестрой массе национальное единство разрушено, все связующие нити порваны…
Но одна из этих нитей уцелела и сохранилась. Эту нить не мог порвать меч насильника. Она объединяла, связывала в одно, разрозненные части целого. Этой нитью была религия и церковь.
Но могла ли эта связующая нить сохраниться в своей божественной крепости, когда попечение о ней находилось в руках таких монахов как отец Карапет и таких священников, как отец Тодик?
Да и теперь еще мной овладевают горестные сомнения, когда я думаю об этом вопросе.
Празднество в честь богоматери было обращено в торжище, где тайно состязались двоякого рода торговцы, выставившие для продажи свои товары. Таковыми являлись с одной стороны ванские купцы, а с другой — монахи этого монастыря.
Ванские купцы выставили на площади свои мелочные товары, женские украшения, разноцветную парчу, одним словом пестрый хлам, который, однако, способен был привлечь внимание покупателей, ласкать глаз, вырвать из кошелька, даже самых скупых людей несколько курушов. Продавцы стояли около своего товара и громким голосом зазывали покупателей, расхваливая свой товар.
Пройдя ряды ванских торговцев, попадаешь в ряды торговцев-монахов, и перед тобой открывается зрелище целого учреждения — монастыря, представляющего из себя настоящую выставку.
Всходишь на паперть. Там по обеим сторонам входа расположились в два ряда «бедняки» монастырские. По этому ряду, как по улице, где по обеим сторонам стоят торгующие, доходишь до дверей храма. Изрытые язвами, отвратительные лица «бедняков» внушают ужас, вместе с тем, благоговейный трепет перед величием всемогущего бога, который проявил свою мощь на этих несчастных.
Когда мы проходили сквозь строй этих бедняков, какой-то голубоглазый, бледный юноша с золотистыми волосами вскочил с места, и обняв меня, сказал:
— Я боюсь его, Фархат!
Юноша указал на «бедняка», рядом с которым его посадили.
Я его сразу узнал. Это был сын отца Тодика — Степан.
Прежде чем я успел сказать ему что-нибудь, подбежал один из монахов, который стоял рядом с «бедняками», и объяснял прохожим, за какой грех богородица наказала того или иного из них.
Он оттянул от меня Степана и посадил его на старое место. Юноша печально посмотрел на нас и опустил голову. Бедный мальчик! Мало того, что семья сделала его несчастным, она не только не чувствовала своего варварства, но, наоборот, шла еще дальше, выбрасывая вон свою несчастную жертву.
Мы вошли в храм.
Тут на алтаре подряд расставлены мощи святых, вделанные в большие и малые золотые и серебряные кресты. Богомольцы по очереди подходят к каждому из этих крестов, целуют его и кладут свои денежные приношения в поставленное рядом блюдце.
Поклонившись святым мощам, мы направились к могиле богоматери. Всюду расставлены блюдца и чаши для приношений. У мощей стоят монахи, которые рассказывают о чудотворной их силе, возбуждая этим благочестие богомольцев и их щедрость.