Искупление
Шрифт:
– А куда ты, Михаиле Васильевич, узду тянешь?
– Великое желание пояло меня: восхотел я прежде Орды преклонити колени в обители преподобного Сергия.
Обоз и конные приостановились в смущении: если заезжать в Троицкий монастырь, то надо возвращаться и ехать через Мытищи, а возвращаться худая примета...
– Михайло Васильевич, ты уж на возвратном пути посетишь Троицкую обитель, - спокойно, но твердо посоветовал Дмитрий, и удельный князь послушал.
Они простились сердечно. Сошли с коней и после троекратного поцелуя отступили по шагу и поклонились друг другу большим обычаем. Удельный князь прослезился и долго оставался безутешным. Что-то тяжелое запало и в душу Дмитрия.
Не знали они, что видятся в последний раз.
* * *
В тот же день Дмитрий стоял в церкви. Новая весна уже миновала,
– ...утвердитеся и с радостью примите божественное писание. А вы все еще держитесь поганского обычая, волхвованию веруете, биёте, жжете, топите невинных людей.
– Грешны, батюшке!.. Грешны-ы!..
– послышалось из толпы.
– Не нам ли оставил премудрое слово свое Серапи-он Володимерский:
"Ежели кто сам не бил, не топил и не жег, но был в сонме с другими в одной мысли, и тот такой же убийца, ибо кто мог помочь, да не помог, все равно, что сам велел убивать. В каких писаниях вы слышали, что голод и язвы моровые, дожди обломны и суши великие идут на землю от волхвования? И наоборот, если вы волхвам верите, то зачем же вы побиваете волхвов, неразумные? Скорблю о вашем безумии. Умоляю вас: отступите от дел поганских. Если хотите очистить город от беззаконных людей, то очищайте, как царь Давид очищал Иерусалим: он страхом божиим судил, духом святым прозревал. А вы как осуждаете на смерть, сами будучи исполнены страстей? Во имя чего подымаете десницу свою на себе подобных? Правила божественные повелевают осуждать человека на смерть по выслушании многих свидетелей, вы же во свидетели поставили воду! Речете: начнет тонуть - неповинна, ежели поплывет - ведьма! Но разве диявол, видя ваше неразумие, не может поддержать ее, дабы не тонула, и тем ввести вас в душегубство? Устыдитеся! Свидетельство человека отвергаете, а идете за свидетельством к бездушному естеству - к воде!"
Дмитрий выслушал проповедь, не приметив времени, удивляясь глубине и простоте мыслей.
Из церкви выйти удалось не скоро: народу после Дмитрия и его свиты набилось столько, что давка была даже на паперти. Когда у алтаря стало повольней, Дмитрий хотел было войти, но передумал и спросил Бренка:
– Кто этот священник?
Бренок спросил в народе, и ему хором ответили; : - То же отец Сергий служил! Радонежский!
У церкви толпа не расходилась. Увидев великого князя, многие пали на колени, закланялись, но когда малая Князева дружина отъехала и Дмитрий оглянулся, то со смешанным чувством ревности и удивления отметил, что толпа все так же стоит у церкви, ожидая выхода и, должно быть, благословения преславного старца. Помнилось, еще отец, князь Иван, говорил незадолго до смерти, что живет в лесах, близ села Радонеж, вотчины Серпуховских, великий праведник. Сам Дмитрий не раз сбирался съездить туда, да все как-то недосуг было...
Отец Сергий служил в монашеском чине и босиком. Ноги его от хождений были избиты и теперь, когда Дмитрий сидел в седле, казались ему особенно многострадальны и святы.
– Михайло!
– У стремени, княже!
– Надобно в Троицкую обитель коня доброго отослать, не то отец Сергий ноги все посбивает.
– Отберем, княже!
У села Кадашева навстречу им дикой стланью летела сотня конных. Капустин опередил всех. Он был е рубахе без опояски, без шлема и меча.
– Княже! Татарва под Рязанью! Дмитрий приостановился и с минуту молчал.
– Бренок!
– У стремени, княже!
– Скачи к тысяцкому, пусть подымает черные сотни - на конях и пеши - и идет следом за мною и стремянным полком. А ты, Григорий, накажи десятникам своим, дабы все бояре ко мне ехали немедля же!
– А иные полки?
– спросил Капустин.
– Посылать ли в уделы?
– Пусть в спокойствии пребудут покуда... Вот ужо узрю татарву... Михайло!
– У стремени, княже!
– А наперед того накажи Монастыреву с Кусако-вым, пусть сей же час скачут в земли порубежные со сторожевым
– Исполню, княже!
– уже на скаку отозвался Бренок.
– Пусть ждут меня на Оке!
– Исполню-у-у!..
– донеслось издали.
"Ну вот и нашли на Русь... А ведь ни сном ни чохом - не было предвестья,.." - рассеянно и почему-то спокойно думалось Дмитрию. Он вообразил, как войдет сейчас в горницу к Евдокии, возьмет на руки любимца своего, Василия, родившегося в декабре, покачает на ноге, как на коне, старшего, Даниила, а потом уже выскажет жене, что вновь надобно отъехать в порубежные земли, теперь уже к полдневной стороне, к ордынским ветрам... Останется она опять, отяжелевшая чревом да с камнем на сердце, будет часами, днями стоять у оконца своей половины и смотреть на Рязанскую дорогу, за Симонов монастырь, будет сердцем замирать при каждом пыльном облаке вдали, станет со страхом ждать смертных повозок - все будет так же, как было в годы, недавно минувшие, как было тут в годы старые при отцах, дедах.
Уже в Кремле, у Чудова монастыря, нагнал его Бре-нок, осадил каурого в темных затеках пота, выпалил:
– Княже! Тысяцкого нетути!
– Где он?
– строго спросил Дмитрий, зная, что без тысяцкого тяжело раскачать подручный ему черный народ: мастеровой люд на рать неподатлив, горланы, а крестьян не борзее...
– В вотчинные деревни отъехал намедни!
"Вот так всегда: нет ворога на порубежье - тысяцкой по всей Москве красуется, а как розратие грянет - сыщи его!" - угрюмо подумал Дмитрий, но дело не ждало, и он повелел:
– Скачи к ближнему воеводе, к Тимофею Васильевичу, пусть он за брата своего полки наряжает!
* * *
Татары отошли к Рязани. Волчьей ненасытной стаей рыскали их полки по многогорькой рязанской земле. Стремительные, неуловимые, они уклонялись от больших сражений и, наскоро насытившись, отходили, будто укрывались в логове, дабы перележать какой-то срок, переварить заглоченную пищу, а потом вновь объявиться, нежданно и яростно ударить.
Все лето простоял великий князь Московский на берегу Оки, оберегая свою землю, устрашая полками своими степные несчитанные тьмы, и все лето ждал, что приедет к нему князь Олег Рязанский, что сядут они с ним в шатре голубом и по-братски думу еду мают о днях грядущих, о том, как беречь заедино русскую землю... Нет, не приехал Олег, не сломил гордыню, не повиновался воле Москвы (а сбежать из Рязани, бросить столицу и княжество то не стыдно!). Дмитрий сам отправил послов к нему с приглашением, но смолчал Олег, видно обиду держал за то, что московские полки брали летось Рязань и сидел в ней рязанского роду новый князь Владимир Про"ский. А для чего Дмитрий ставил Пронского? Для своей ли гордости или корысти? Да все для того же - для единения во имя крепости земли русской. И понял тогда Дмитрий, что с Олегом не быть ему в дружбе, и это на долгие годы легло меж ними. .Дмитрий не станет больше воевать рязанскую землю, ведь война, как ни крути, насилие над людом православным: попробуй удержи воев, когда руки их кровью обагрены! Крестьянин с копьем и тот от брани добытку ждет, но подумалось ли хоть единый раз: с кем стравлен, кого обдираешь? И снова - в который уже раз!
– вспоминался ему собачий загон на Глинищах у избы бронника Лагуты, как тешились отроки собачьей дракой...
С Оки можно было бы уйти еще на ильин день, под жатву - хоть тут успеть, коль сенокос простояли без дела!
– но нерадостная весть из Орды остановила Дмитрия. Владыка Иван доводил: в Орде на троне Мамай! Со времен Чингиз-хана на трон ордынский избирался только прямой или дальнокровной линии наследник Чингиз-хана, а тут - неведомый кочевник, выбившийся в темники! В этом-то и виделась Дмитрию опасность. Такой, придя к власти, все сметет, дабы утвердить себя еще крепче, дабы убедить всю Орду, что настало новое время, когда сила, вероломство и смелость прокладывают путь к трону. Епископ Иван довел через своего вестника, что Магомед-хан будто бы. был убит прямо в гареме. Мамай вошел туда с Темир-мурзой, повязал хана и всю ночь провел с его женами на глазах у того. Умер хан под ногой Темир-мурзы. Мамай будто бы поднес любимцу громадную золотую чашу заморского вина, и, пока богатырь медленно пил то золотое ведро, нога его стояла на горле Магомед-хана. По Сараю кричали, что само небо еще в тот год черного солнца требовало смерти хана...