Искупление
Шрифт:
А пожалуй-ко ты к нам, да великой князь, А пожалуй-то ты к нам на почёстной пир!
– пропела Елена и опять поклонилась, блеснув серебром шитого сарафана.
Теремная девка налила в чашу вина и ждала, когда княгиня возьмет у второй хлеб-соль и поднесет. Дмитрий поцеловал пахучий подовый каравай тепло и сладостно, потом отломил корку, макнул ее в соль и съел. Не успел отдать каравай Бренку, как княгиня приступила с чашей. Пригубила сама и подала Дмитрию. Он перекрестился, принял чашу и стал пить. А девки теремные громко запели:
А как выпил светел князь пития яндову,
И почуял светел князь силушку велику!
Дмитрий выпил чашу и трижды поцеловался с хозяйкой.
– Елена!
– Серпуховской подал жене знак, и та вынесла тяжелую золоченую булаву.
– Ах, хороша-а!
– крякнул Кочевии-Олешинский при виде дорогой вещи.
– Это тебе, великой княже, для уряду за сим столом: кто лишне изопьет - с булавой повенчается!
– С этими словами Серпуховской подал булаву Дмитрию.
– Митька! Это про тебя!
– воскликнул Кусаков. Столы сдержанно засмеялись, посматривая на Монастырева.
– Да минет хороброго вояку булава!
– сказал Дмитрий, и все поняли: Митька отныне в любимцах у великого князя.
Владыка Митяй осенил стол крестом, изрек краткое слово о Петре и Павле и еще раз осенил крестом питье и еду. Он был велеречив, громогласен и сладкозвучен. Ласково постреливал глазом на великого князя и брата его, и Дмитрий уже в который раз дивился: почему недолюбливают сего ученого пастыря? Пир надо было править великому князю, и он, редко делавший это, старался вспомнить подсмотренные в детстве пиры, что правил его отец, и посылал со слугами кубки и яндовы именитым . гостям. Прежде самому хозяину, потом - ближнему воеводе Тимофею Васильевичу Вельяминову. Мрачен он и суров. Мрачен, что схоронил тысяцкого, брата своего, суров потому, что сбежал племянник Иван, в Орду спроважен с Некоматом... Только бы не заговорили про это за столом, но как тут не заговорят? Заговорили!
– Митрей Иванович, князь наш великой, дозволь слово молвить!
– начал Акинф Шуба на правах двоюродного брата Серпуховского. С лица они едины, только усы у Шубы вниз канули и голосом тонок...
Дмитрий кивнул неохотно.
– Каково разумеешь, великой княже, о Некомате?
– За измену в ответе он будет! А покуда я поял себе все деревни его и терем московский! Ладно ли створил, бояре?
– Ладно, ладно!
– Так, так!
– А с Ванькой чего делать станешь?
– не отставал Шуба.
Вот привязался, дурак, не вовремя. Тимофей головой поник, воеводы заерзали по лавкам, а у Морозова уши
– Молодо-зелено...
– проговорил Кочевин-Олешин-ский, но Дмитрий не поддержал его, однако и не ответил. Он смолчал и так же молча послал чашу меду Шубе.
Столы придавил груз раздумий, да и до веселья ли, когда году не проходит, чтобы не садилась Москва на коней. Так ли было при Калите или Иване Красном? .Четыре десятка лет не видала Русь набегов, и вот при
Дмитрии началось... В чем тот горький заквас? Не он ли, Дмитрий, повинен?
– Димитрей свет Иванович!
– это тиун Свиблов незримо оказался за главным столом, верно, прошел за спиной припоздавшего слегка Боброка.
– А ведь Неко-мат-от мстит тебе за того Серебряника, что ты с собою в Орду увел!
– Так, так!
– поддакнул его брат Федор и шеей подергал.
– Иекомат жаден, а Ванька Вельяминов глуп, да разве их страшиться? Опомнитесь, бояре! Ежели Москва не учинит единение земель - не устоять против Орды. Эвона, купцы фряжски намедни челом мне били, на Двину промышлять просились, а у самих одно на уме: не нагрянет ли Орда новым походом, понеже от того походу и они опасаются живота избыть. Все те фряжские, свейские, немецкие страны недреманным оком следят за нами: сломит нас Орда - не властвовать им в своих землях. Ныне они храбры, покуда Русь Орду за своею спиною держит, а ну падем? Как станет супротив Орды тот же немец? То-то! Недаром сам патриарх новгородский дары от ханов приемлет. Тьфу!
Из Царь-града доходили тревожные слухи о том, что патриарх готовит на московскую митрополию своего митрополита, который сменит Алексея. Такая смена церковной власти мало обещала хорошего, да еще в такое смутное время.
Столы ломились от яств, перемены следовали одна за другой. Жареный баран, куры, гуси, утки и лебеди с яблоками мочеными, с ягодами и капустой. Богатое пе-чиво на медах - пахучее и здоровое. Рыба жареная, соленая, вяленая: семга соленая слабо и крепко, осетрина, жаренная в масле, отварная, уха чистая осетровая, уха на отваре курином, утином и лебяжьем. Икра черная, красная, щучья с луком и без оного, с маслом и живая, лишь на столе солью тронута. Почки в рассоле, печень в сметане. Мясо, резанное потонку с грибами, и громадное число пирогов-загадок: в виде рыб, но с мясом, в виде барана, но с судаком... За дверью слышно, как дворня стучит топором - открывает новую бочку пива, и вот уже пошло оно на столы в больших глиняных кувшинах, полилось, пенясь, в широкие братины, кубки, яндовы.
– Заздравную чашу пьем за нашего великого князя, Дмитрия Ивановича, любезного брата моего!
– За него, за него! Истинно!
– Так, так!
– Доброе дело, Володимер Ондреич!
– За князя не выпить - княжество не крепить!
– Наливай!
– За тебя, Дмитрей свет Иванович!
Кое-как разгорелся пир, стало повеселее. Тут вскочил с лавки Дмитрий Монастырев, глазом уж красен, но держится прямо, и речь хоть и дерзка, но тоже пряма:
– Великой князь! Сделай милость: отдай мне Тверь на щит!
Гулом одобрения ответил стол, особенно Князева малая дружина, только Тютчев что-то ляпнул, и там засмеялись, да Бренок от красного угла обронил невесело:
– Не сносишь ты, Митька, головы!
– Не сношу - меч тебе достанется, давно отказал тебе!
– Нет уж, живи дольше!
За князем был ответ, и он сказал спокойно:
– На щит русские города брать - поганско дело вершить!
Приумолкли столы. Лев Морозов, будто один за всех устыдясь, покачал головой.
– Вот кабы ты, Митя, Тверь-ту под руку мою привел - низкий поклон створило бы те все княжество.