Искупление
Шрифт:
– Блюдо!
Епифан помог князю закатить на блюдо жареную птицу, и вместе они, не отрывая глаз от чудесной еды, внесли блюдо в шатер. На столе зажгли свечу, из влажной холстины достали и нарезали хлеб. Пиво, мед и кувшин фряжского вина - пошлина с проехавших месяц назад тверских купцов - поставлены были на большой самодельный стол. Деревянные расписные яндовы сдвинулись на середину.
– Фряжского?
– Пива, пожалуй, добрей: оно сразу кишки завертит!
– усмехнувшись, ответил князь.
– Давай!
Вот оно! Темно-коричневое, пахучее и пенящееся, с легким запахом жженой корки и ячменя, оно золотилось мелкой осыпью хмеля, а если продуть пену - во всю глубину яндовы играло и шипело. Тут главное удобно сесть на стольце походном, расставить колени, локти - на стол,
– Помилуй бог, как славны ныне рыбные ловы, да вот уж и птичьи, бегло крестясь, проговорил князь Олег, - а ведь токмо-токмо ильин день минул...
Говорили по-пустому, но каждый - и в шатре, и там, у костра, где расположились ближние вой из стремянного полка, поедая битых уток, - все думали о том, чему суждено быть под Тверью, а после и во всем княжестве Московском, намерившемся сокрушить Тверь, не взирая на Литву и на Орду. Как это - не взирая? Тут надо смотреть, и смотреть в оба...
Князь Олег Рязанский чувствовал себя привольно только вот в таких выездах. Там, в стольном граде своем, в терему, на высоком берегу Оки, кажется, ни разу не спалось спокойно, да и не диво: набеги Орды с пожарами, грабежом, беспощадной резней, с плачем и криками полона - со всеми страхами, коих было превелико, не давали поселиться покою ни в тереме, ни в душе. А стоит отъехать на северо-восток, к Мещере древней, где леса с озерами, со зверем, птицей, где множество дикой пчелы, а главное - тишь и глушь лесная, испокон пугавшая Орду, так и отойдешь, отмякнешь душой и телом. Сколько раз при набегах уходил сюда Олег Рязанский! Сюда увез он и зарыл родовое серебро в месте, никому не ведомом, даже сыну его Федору. Не с того ли уж легко Олегу Рязанскому тут и тогда даже, когда лежит его княжество в развалинах и пепелищах? Точно, не худо бы взградить каменные стены вокруг Рязани по московскому чину! За каменной стеной можно отсидеться и в ордынские набеги, только нелегко поднять на такой труд разоренное княжество. При другом набеге лучше вновь утечь к Мещере, бросив на прикрытие лихих рязанцев из стремянного полка. Два года назад полегли стремянные под кривыми ордынскими саблями, а великий князь с семьей и казной сумел укрыться в лесах...
– Что ня молвишь, Ольг Иванович, про Тверь с Москвою? Что довел тебе вчерашнего дня гонец?
– с обидою и бражной смелостью спросил князя ближний боярин.
Князь Олег отломил другую лебяжью ногу, локтем указал на кувшин с медом - налей!
– подержал молчание и проговорил наконец хмурясь:
– Ня молвишь! Тут молви ня молви, а Митька-т Московский невиданной силой навалился на Тверь. Все княжество под московскими полками.
– А кто под рукою у Митьки?
– спросил Епифан, намеренно унижая московского князя именем, коим недостало называть боярину князя даже заглазно. Олег почувствовал в словах боярина поношение всему княжескому роду и насупился вновь:
– Заочников ня люблю! Ты вот изреки те слова прям Митьке-т Московскому!
– Выпил меду, обглодал полноги белотелой, лебяжей. Видя, что Епифан ждет, заговорил: - Митька-т собрал ныне войско многое и престрашное. К Волоку сошлись полки бессчетны: все князья удельны и подколенны сели на коней с полками. Тесть из Нижня Новгорода со братом и сыном пришли, ростовский Василей с Александром, да еще брата, Андрея, что в Орду с Митькой ездил, и того захватили, чину-важности ради! А еще - Василей Ярославской, Федька с Мологи с той поры еще злобу на Тверь держит, как Михайло повоевал их в прошлый раз. Белозерской Федор прикопытил, Андрей Стародубской, Иван Брянской, Роман Новосильской, а Иван Смоленской на большого князя, на Святослава, наплевал, отправясь ко Митьке Московскому.
– Подомнет Москва Тверь - несдобровать Смоленску! Вытянет Москва смолян из-под Литвы, сам узриши, княже!
Князь Олег тяжело вздохнул, поглодал ногу и продолжал:
– Князенок Васька Кашинской, отцу своему подобно, крест целовал Михаилу Тверскому, а тут - на тя-бе!
– сел на коня и
– Сила бере-ет...
– вздохнул и Епифан, он как-то весь сжался, будто от холода, ушел в круглую бороду, широкую - в полплеча на обе стороны.
– Сила взяла уж!
– мрачно поправил его князь Олег.
– Княжество Тверское сплошь повоевано. Деревни пожжены, хлеба вытоптаны и потравлены конями, а днями этима подошли новгородцы, гневом распалясь за Торжок. Покуда шли, все жгли, скот отгоняли к Нову-городу, полон немал взят...
– А Тверь?
– А Тверь... Не дождалась Тверь Литву: Ольгерд как глянул на силу московску - так и ушел скороспешно.
– А Орда?
– Орда токмо ярлык выслала Михаилу, а войско не послано, ныне видит Мамай: Москву надобно не набегом лихим брать - того вельми мало, - а войною великою... Не-ет, Мамай не дурак. А я-то высиживаю, мню, что-де Мамай сгоряча набежит на Москву - ан нет!
– Ужель и Мамай в испуге?
– Такого, Епифан, за Ордой не водилось прежде да и ныне, при Мамае прегордом, не быть тому.
– А чему быть?
– Вестимо, чему: великому нашествию всей Орды!
– Господи, помилуй!..
– отпрянул от стола Епифан и закрестился торопливо, будто руку обжег.
Уже догорела свеча, а князь Олег и Епифан Киреев так больше и не вымолвили ни слова, молча доедая жаркое. За шатром укладывалась малая дружина. Где-то ржал конь и ругался Князев подуздный.
Лебедь кричал над озером всю ночь.
9
Михаил Тверской стоял на стене города. Один. Стрелы шоркали порой рядом, падали за раскатом дубовых стен, у домов, где мальчишки с криком кидались за ними, набивая колчаны. Не потому князь был один, что стрелы несли смерть, а потому, что никто сейчас не осмеливался приблизиться к нему: гневен и грозен был Михаил. Шлем надвинул на глаза, а из-под него выбивало слезы. Текли они по впалым щекам (не спал уже две недели), дрожали на широкой бороде. "То есть бесчестие мне!" - жарко шептали его багровые толстые губы. Узловатая, мужицкая рука в ярости сжимала рукоять тяжелого меча. Ольгерд ушел!
Михаил Тверской сумел оценить боевое искусство князя Дмитрия. Войска его приступили толково: в четыре дня навели два моста через Волгу, обложили Тверь плотным кольцом - мышь не проскочит. Весь день после этого готовились лезть на стены, а потом весь день тверитяне били их, пока те не отступили. Наутро затрещали окрестные леса - рубили лес москвитяне, а еще через день уму непостижимо!
– весь город был охвачен плотным тыном. Его москвитяне двигали все ближе и ближе к стенам, укрываясь за ним от стрел защитников, и вот настали дни новых приступов. Кровь лилась под стенами и на стенах еще несколько дней. Было видно, что Дмитрий не отступит. Вся надежда была на Ольгерда, и тот подошел. К тому дню войско князя Дмитрия почти вплотную придвинуло тын, накидало к стенам приметы, подняло многоярусные туры, с которых стрелки лучного бою без устали били по стенам Твери. Загорелся мост у Тмакских ворот, загорелись стрельни-цы. Весь город был при стенах, и тверитяне потушили огонь. Тут мог бы настать перелом сражению: москвитяне не успевали мертвых оттаскивать, в дыму задыхались, да Ольгерд не ударил и даже ближе не подошел. Тогда Михаил растворил Тмакские ворота и вместе с воеводой Петром Хмелевым вырвался во главе трех полков. Большие силы москвитян были в тот час на отводе, и тверитяне, растекшись вдоль тына, посекли Дмитриевы сотни лучников, пожгли завалы-засеки, туры и приметы... Вот бы когда ударить Ольгерду! Но подошли новгородцы...
Снова москвитяне придвинули тын, туры, навалили приметы, снова разили защитников стрелами, а час назад Петр Хмелев, Митька, племянник, Иван, сын, да десяток бояр сделали новую вылазку, И вот уж Ивана вынесли из пекла с порубленным плечом. Жена его, Мария, дочь Кестутова, воет - на стене слышно. Пали там чуть не все бояре и даже осторожный Микита Седов. Митька, племянник, уже в воротах получил стрелу в зад, долго теперь не будет похваляться, как брал беззащитную Кистму да вывозил двадцать восемь возов добра. Петру Хмелеву правую руку в локте булавой вышибли - побежал к церкви с воем, локоть мочить в святой воде...