Искупление
Шрифт:
– А отчего стоит?
– спросил его Свиблов, но смотрел на Боброка, прикованный взглядом его крупных серых глаз. Пронской молчал, покачиваясь, как бы успокаивая боль, и Свиблов сам ответил: - А оттого, что Ольг Рязанской татей развел и татьбу их по вся дни щедрит. Сказывали мне коломенские люди, что-де ухватили рязанцев на московской земле. Приволоклись те рязанцы на Осетр-реку, к самой Коломне, и наловили те тати рязанские воз бобров карих...
– Ох, окаянные дети!
– крякнул Кочевин-Олешин-ский с завистью.
– Целой воз?
– Целой воз, и утечь норовили с целым-то возом бобров карих!
– Заваруи!
–
На дворе послышался конский топот и тут же - заразительный смех Дмитрия Монастырева. Прискакал и что-то там учинил с конюхами. Владимир Серпуховской поднялся, подошел к окну, заодно выглянул за дверь - не идет ли князь - и снова вернулся в палату. У всех на виду прошел он, высокий, светловолосый и похудевший еще больше. В минувшую зиму литовского нашествия он пережил немало и когда готовил полки в Пере-мышле, и когда вернулся на разоренную землю - в сожженные села отчинные, на свою треть Москвы, пострадавшую более всего. Лучше бы, думалось порой ему, не доставалась бы она ему по отцову завещанью... Прежде чем сесть снова на свое место, Серпуховской мельком окинул палату, пронизанную из трех южных окошек снопами солнечного света, хотел сказать что-то боярам, но в дверь влетел сначала Монастырев - раскрасневшийся, улыбка во все лицо, глаза простодушно мигают, будто молят прощения, а ямки на щеках вновь грешат неуемным весельем. Заворчали было старики на него, тут в ответную палату вошел великий князь.
Радостным, но сдержанным гулом встретила его палата. Закланялись первостепенным большим обычаем - касаясь пола рукой, ближние - малым, в пояс, родичи - низко голову склоня, и каждый норовил меж тем выловить в лице князя настроение: забота ли обуяла его внутри княжества и обыденные дела на их думу положены будут, или внове грозовой набат, походный, ударит над Москвой? Так или иначе, но не минует ничто их боярского сиденья, их участия в судьбе стольного града, их княжества, с их землями, их людьми. И вот присмирели по лавкам. Ждут. Глядят.
Дмитрий был все в тех же заношенных сапогах мягкой зеленой кожи, но без кожуха, а поверх была надета белая льняная рубаха под кушак с кистями, вышитая княгиней. Голубая отбка вышивки ладно оттеняла молодую шею и темный волос князя. Та же вышивка, только шире, обливала грудь и весело перекидывалась на рукава и подол рубахи, перетакиваясь с темно-голубым кушаком. Из рукавов выпростались сильные кисти рук, с младых ногтей привыкшие к тяжелому мечу. Густая, темная волна-скобка волос упрямо гнулась над правой бровью, оттеняя бледность лица Дмитрия. Следом за Дмитрием вошел отрок теремной, сын погибшего ныне зимой боярина, внес кувшин с сытой и берестяной бурачок с орехами. Через плечо у него были надеты деревянные кружки на столбце. Все это он выставил на широком подоконнике, ближнем к князю, поклонился только ему и вышел, прихлопывая сандалиями, плетенными из ремней и с высокими задниками, кои издавна звались на Руси плесницами.
Дмитрий сел на столец, положил руки на колени а крепко сцепил их пальцами. Он уже успел окинуть ответную взглядом и отметил, что брат тысяцкого, Тимофей Вельяминов, здесь. В голове мелькнуло: правильно ли, что не позвал военачальника на совет, но теперь уж не время было размышлять об этом...
– Бояре! Вчерашний день, ввечеру, прибыл с ордынской земли, из самого Сарая, гонец от тамошнего слуги нашего...
Приостановил речь свою. Все ждали, не скажет ли между деловым пословьем,
– Гонец тот привезен был нашим полоняником, из Крыму утекшим. Не было грамоты у того течца, была стрела в спине...
– Дмитрий после этих слов, сказанных тихо, повысил голос: - Князь Михаил Тверской идет во Володимер-граа с ярлыком ханским на великое княжение! Отныне вокняжится и возвеличится Михаил со Тверью, поставя власть свою не на праве отчины и дедины, но на лести и обмане!
– Блядиею [Блядь (древнерусск.) - ложь, обман] не проживет! проворчал Боброк, наливаясь кровью по крепкой шее, еле видной из-за широкой бороды-лопаты, и завозил в волнении ладонями по коленям.
– Не желаем!
– крикнул Акинф Шуба.
– Козел тверской!
– хохотнул Иван Минин.
– Мы-те не тверские! Мы-те бороду повычешем ему!
– поддержал Монастырев, а дальше, как обвал, повалились голоса, набегая друг на друга:
– Усладил хана!
– Немало ввалил!
– Ханьё - прорва! Брюхо без дна!
– Истинно!
– Сам не избудет дьяволовой сети!
Короткие выкрики эти, в коих не слышно было голоса двоюродного брата Серпуховского, уже знавшего загодя новость, ничего не давали уму, но сердцу было отрадно, что верные его соратники готовы и на сей раз выступить в поход по зову своего князя.
– Вот уже четыре...
– Дмитрий выждал, когда смолкнет гул в палате. Вот уже четыре десятка лет минет, как земля русская не ведала великого огня, но нынешней зимой пришел тот огонь из Литвы.
– За грехи наши...
– перекрестился Плещей, ему молча вторили крестными знаменьями старые бояре.
– Коль нагрянуло безвременье, откуда ждать ныне ворогов?
– спросил Дмитрий, однако никто не решился молвить слова, и он продолжал: Стараниями деда моего князя Ивана Калиты и отца моего князя Ивана Красного Русь выжила в тихости и безмятежье, многи годы копя силу людскую, конную, денежную, но паче того - силу духовную, и судьба ниспосылает нам испытание той силы. Готовы ли мы встретить судьбу сию?
Опять асе молчали, глядя в широкие половицы, нл" чавшие щеляветь и выгибаться: не было сухого леса даже для ккяжего двора после страшного пожара четыре года назад.
– Что мыслит сам великой князь?
– спросил Вельяминов.
– Наведи нас, княже, на добромыслие, - опережая старых бояр, попросил Свиблов.
Дмитрий не чаял, что так скоро, раньше старых бояр, придется отвечать на свой же вопрос. Он задумался ненадолго, глядя на бояр открыто, притягивая взоры ко взгляду своему, а когда убедился, что все до единого смотрят, тряхнул темной скобкой волос:
– А мыслю так, бояре... Непочто было нам, бояре, в обман вводить князя Михаила Тверского, непочто было заманивать его на Москву медвяными речами, а потом сажать его в крепь, как в замок немецкой, на дворе Гавшином. Все три года он зло таил, а зло навлекает зло, ибо от крысы не родится голубь. Потому-то не без сговора с Михаилом волком напал на Русь Олыерд, - Он переждал минуту тяжкого молчания и закончил: - Моя вина в том, что послушал в те годы совет боярской, вас, бояре-советчики. Вину перед богом и людьми на себя принимаю также и за то, что обидел митрополита, владыку Алексея, во грех ввел его, нарушив его святое слово защиты князя Михаила.