Искушение Анжелики
Шрифт:
Удар был нанесен в самое сердце фразой «я знаю, я был на острове», произнесенной с иронической усмешкой. Ее горестного оцепенения как не бывало.
Отвернувшись от них, граф сделал повелительный знак отправляться в Голдсборо.
Он не захотел заметить выражения смятения на лице Анжелики, которое ей не удалось полностью скрыть после его поразительного признания. В тягостном молчании группа двинулась по извилистой тропинке вдоль берега моря. Пейрак, с высоко поднятой головой и в развевающемся плаще, шел по своей привычке быстрым шагом впереди, не удостаивая вниманием ни пленника, которого вели, подталкивая, испанские солдаты, ни молодую женщину,
Загляни он тогда в ее глаза, он увидел бы в них лишь выражение бессильной женской ярости, которая захватила ее целиком, ярости, порожденной жгучим унижением, чувством стыда, источник которого она и не пыталась анализировать.
Потрясенная, она не понимала, что более всего страдает из-за целомудрия своих чувств. «Он видел проявления ее дружбы с Коленом, ее нежности по отношению к этому человеку! Он видел, как она положила руку на лоб Колена, как смеялась вместе с ним, но ведь на это он не имел права. Это принадлежит только ей, это ее тайный сад. Муж, даже самый любимый, не имеет права все видеть, все знать. Впрочем, для нее он уже не обожаемый муж, а враг».
Потрясенная неожиданным открытием, она вернулась к привычному для нее когда-то образу мужчины. Это враг женщины, ненавидимый еще глубже потому, что он не оправдывает надежд и обманывает ожидания.
Волна гнева и горечи помогла ей взять себя в руки. Теперь и она шла с высоко поднятой головой.
Если б он ее оскорбил или ударил, она бы приняла это, склонилась перед взрывом справедливого гнева. Однако низость его макиавеллиевской западни разрушила в глазах Анжелики образ мужа, взорвала ее слепое доверие и безмерное уважение к нему. Все уничтожено! Все! Он решил поиграть сердцем своей жены, ее чувствами, хрупкость которых ему хорошо известна, он толкнул ее в объятия другого мужчины.., чтобы посмотреть!., проверить!., чтобы позабавиться!.. А может быть, в порыве дикой ревности и раненого самолюбия он хотел, подвергнув ее новому искушению, получить предлог для ее убийства!.. УБИЙСТВА!.. Ее! Своей жены! Которая считала, что занимает главное место в его жизни, в его сердце!.. О! О! Рыдания душили Анжелику. Нечеловеческим усилием ей удалось все же сдержать их, остановить поток слез, готовых хлынуть из-под век, и с вызовом вскинуть голову…
Таков был ее внутренний приговор, принятый без оглядки на то, что должно было случиться. Оставит ли он ее под надзором в форте? Выгонит ли? Отправит ли в изгнание? Во всяком случае, с ней не так легко будет справиться, и на этот раз она сумеет постоять за себя. Напротив, судьба Колена казалась ей безысходно трагичной, и когда с приближением к поселению послышался гул толпы, напоминавший шум грозового ветра, ее собственные переживания отошли на второй план, уступив место опасению за жизнь Колена. Она собралась с силами, готовая защищать его против всех словом и делом, не заботясь о собственной безопасности. Она не могла допустить, она этого просто не вынесла бы, чтобы у нее на глазах Колен был растерзан и повешен, чтобы из-за нее оборвалась жизнь Колена Патюреля.
Она прикрыла бы его своим телом, она защитила бы его, как одного из своих детей. Ведь и он спас ее, вынеся на своих плечах при переходе через пустыню.
Крики в лесу напоминали рев стаи, готовой растерзать свою добычу.
Предупрежденное слухами, которые в этих диких местах переносятся, похоже, ветром, все население Голдсборо, удваивавшееся летом за счет иностранных матросов,
— Золотая Борода! Взят в плен!..
И «она» с ним. И это уже известно. Она провела с ним ночь на острове Старого Корабля. «Их» ведут скованными.
Крики, вопли, ругательства сливались в грозный гул, который, все нарастая, катился им навстречу и, когда группы людей, высыпавшие из леса и поднявшиеся от берега, окружили эскорт, испанские солдаты вынуждены были спешно перестроиться, чтобы пленник не попал в руки разъяренной толпы.
— Смерть ему! Смерть! — кричали ослепленные яростью люди. — Ты попался наконец. Золотая Борода! Бандит! Безбожник! Ты хотел захватить наше добро! И получил наручники! А где твои изумруды? И твой корабль?.. Пришла наша очередь! Ха! Ха! Не спасет тебя твоя золотая борода. Мы тебя на ней и повесим!
В неистовстве разбушевавшихся корабельных экипажей и колонистов сказалась ненависть к тому, кто вчера еще был грозным противником, напавшим на их маленькое поселение, пережившее такую трудную зиму, готовым уничтожить и разорить их. Сегодня он стал колоссом, повергнутым после вчерашнего жестокого боя, где пали многие их товарищи, и их крики ненависти, их жажда отмщения несли в себе все: и торжество победы, и чувство облегчения, и печаль. Слишком дорогой ценой далась победа. Горе больно отдавалось даже в их суровых сердцах.
Рядом с Золотой Бородой была она. Первая Дама Голдсборо, Дама Серебряного озера. Фея с исцеляющими руками. Значит, правду рассказывали о ее связи с пиратом! И как же больно знать, что это подтвердилось.
Этот мерзкий разбойник разрушил то, что давало им силу и высоко ценилось в их жизни, полной лишений: естественное чувство преклонения перед двумя высшими существами — графом и графиней де Пейрак.
В гамме проклятий и враждебных выкриков Анжелика не уловила тот, может быть, единственный за все утро взгляд, который бросил на нее Жоффрей.
Если б она это заметила, терзавшая ее боль могла бы смягчиться. Ведь это был взгляд, полный беспокойства: достаточно ли надежно она была защищена копьями испанцев.
— Безбожник! Похититель женщин! Подлец! Залпами сыпались брань, оскорбления, летели плевки. Колен со связанными руками, под градом ругательств и тычков с трудом продвигался, окруженный солдатами.
Ветер шевелил его длинные волосы и спутанную бороду. Его мрачный взгляд из-под мохнатых бровей был направлен вдаль, поверх беснующейся толпы; он был похож на Прометея, сына Титана, прикованного к скале и отданного на растерзание орлу.
У въезда в поселение группе пришлось еще раз остановиться под натиском толпы, которую не могли утихомирить ни призывы д'Урвилля, ни угрозы Ванерека, ни устрашающий вид испанской охраны.
Вдруг просвистел камень, ударивший Колена в висок, еще один упал у ног Анжелики; откуда-то раздался крик:
— Дьявол!
Долго еще в утреннем воздухе звучали проклятия. Вдруг, словно испуганная собственным неистовством, толпа смолкла.
Они услышали голос графа, спокойствие которого и поднятая в знак мира рука мгновенно подействовали на сверхвозбужденные нервы людей.