Искушения и искусители. Притчи о великих
Шрифт:
— Какие притчи?
И сказал Гаврила Аронович:
— Вы знаете, человеку все вредно. Даже когда много кислорода, оказывается, вредно. Мой покойный дядя не пил, не курил, так мало ел, он даже почти не дышал, он хотел жить вечно.
— От чего же он умер? — спросил я в растерянности.
— От жизни. Я же вам говорю: человеку все вредно.
— Это притча?
— Конечно. Поэтому и убиваться не имеет смысла. Изменить нельзя ничего. Жить — вредно. Но люди могут друг друга спасать. Я пришел к вам поговорить о Василии Николаевиче. Скажите, кто-нибудь отозвался о нем хорошо?
— Увы. В вашем городе такого человека нет.
— Такой человек я. Я прошу вас — пожалейте его. Он не такой уж хороший человек. Но он не такой уж и плохой. Он как все. Как я. Как вы, простите. Я совсем его не защищаю,
И сказал Гаврила Аронович:
— Мы работали вместе, мы писали сценарии для массовых праздников. Он был беден. Видите ли, мы получали по 90 рублей. Из них половину он платил за квартиру. Он перед этим бросил свою жену. Так бывает. Он думал, что в ней причина бед, и стал снимать квартиру. Потом… Вы видели его новую жену. Она же молодая женщина, товаровед, зарабатывает больше Василия Николаевича, вы понимаете, как она к нему относится. Если по деньгам, он не в состоянии выглядеть так, как надо мужчине. У него взрослая дочь, ее надо выдать замуж, он бедняк. И вот он приходил на работу к 6 утра, пока никого нет, и печатал на машинке свои заметки. Вы их видели. Чтобы заработать еще 90 рублей.
— Я это знаю, мне все уже рассказали.
— Не все. Знаете, с ним случилось такое невезение, он влюбился в одну красивую, счастливую женщину… Она работала с нами, и она смеялась над ним.
— И это я знаю.
— Вы ничего не знаете. А дело в том, что его просто никто не любил. Еще до кляуз. А он мог вдруг приласкаться к человеку. И — безответно, все только удивлялись, пугались даже. Он на меня тоже иногда кричал. Но потом приходил и просил прощения.
Представьте, человек не видит света, зарабатывая эти жалкие деньги, а рядом люди, у которых и квартира, и большая зарплата. Нет-нет, я согласен, не надо заглядывать в чужой карман, это нехорошо. Но я же и не говорю, что он поступал хорошо, я говорю: он имел основания. «Комплекс несправедливости». Это ужасно, я знаю, но ведь и они его не жалели. Они его уволили. Они и меня выгнали. Потому что я написал хороший отзыв на его последний сценарий. Конечно, Василий Николаевич не дописывает строчек, делает много ошибок, но в его работе что-то было! Нет, они не дали ему шанса, они его выгнали, и тогда он стал писать жалобы и стал их подписывать. Он начал мстить! Вам никогда не хотелось отомстить? Каждому хотелось. И каждый должен был удерживать себя обеими руками. Он не удержал.
А сейчас уже они ему мстят. Они вызвали вас. И вы ему мстите. Не потому, что он сделал вам плохо. Из идеи: жертвы должны быть отомщены. И вот нас всех захлестнула месть. Мы мстим, мстим! Кто мы? Он — перенапряженный человек. Вы — перенапряженный человек. Я знаю, потому что я тоже перенапряженный человек. Василия Николаевича убивает жизнь, и он сопротивляется. Он пишет на нее жалобы.
— А вы?
— Я сочиняю притчи. Видите ли, меня убивает литература. Однажды я написал рукопись объемом в 300 машинописных страниц, и в ней я написал все. Я умирал от собственной храбрости. Я, знал, что это не напечатают. И все-таки я послал пятый, слепой экземпляр в «Новый мир». И за один месяц ее прочитали пять членов редколлегии. И они позвонили мне и вызвали меня туда. Я читал отзывы. Критик Верещагин (вы не знаете, есть такой критик?) написал: «Эта повесть о смысле жизни, и таких повестей, во всяком случае в нашей литературе, не было». Вы знаете критика Веру Смирнову? Нет? Так она написала: «В нашей литературе мало книг такой искренности». Мою рукопись читал Твардовский! Но когда я приехал в Москву, им стало не до меня, потому что Твардовского сняли. И я уехал обратно, а через год рукопись мне вернули. И у меня был страшный период депрессии. Моя жена даже поняла так, что меня надо спасать. Я все время уходил, и она меня искала в самых странных местах. Однажды я жил на свалке с нищими. Целую неделю. Но я ничего не помню. Жена спасла меня. Я стал жить нормально.
Но оказалось, что это временно и я не могу остановиться. Я написал несколько романов, и каждый раз чем ближе к концу, тем сильнее мне хотелось уйти. И я уходил не помню куда, а жена искала меня. Это парадокс. Я не могу не писать, но, когда я пишу, я иду в могилу, потому что нет решения того, о чем я пишу, ни в жизни, ни в литературе. И я бы, наверное, умер, но я стал сочинять притчи.
И сказал Гаврила Аронович:
— Однажды в детстве мы играли в прятки. Я спрятался за дерево так хорошо, что дети никак не могли меня найти. Я так радовался! И уже настал вечер, они все кричали мне: «Гаврик! Гаврик!» Но найти меня не могли. Я так и остался спрятанный. Потом настала осень, пошел снег. Все замело. И однажды я слышу, мимо идут люди, и они говорят: «Помните, мы играли здесь в прятки, и Гаврик так хорошо спрятался, что мы не смогли его найти? Где он сейчас?» И я все это слышу. И я хочу сказать им: «Дети! Я все еще здесь!» Но — я уже ничего не могу сказать… И сказал Гаврила Аронович:
— Умоляю вас, пожалейте его! Его никто никогда не находил. Нет-нет, вы пообещайте!
— Обещаю, — сказал я. И тогда он ушел. А я спустился следом и пошел на рынок.
Я вернулся в пустую летнюю квартиру, стер пыль со стула, сел, пододвинул чайник, заглянул — почти доверху был он полон распаренной черной массой. Чифирь недавнего происхождения. В холодильнике — полупустая бутылка «Буратино». Возле холодильника 5 пустых бутылок из-под портвейна. Откуда взялось это добро здесь, где никто не живет? Я вернулся к двери и проверил замок, он прекрасно защелкивался и не был исковеркан. Кто пил в моей квартире портвейн с «Буратино»? Кто варил здесь чифирь и прикончил мой чай? Кто сидел на моем стуле и сдвинул его с места? Кто бросил к двери мой любимый махровый халат, теперь спекшийся от грязи, и вытирал об него ноги? Я заглянул в спальню: не взято ничего. Нет, задели проигрыватель «Аккорд», уронили и оставили на полу.
Вечер настал. Я зажег было свет, но тут же выключил: вдруг он смотрит из тьмы на мои окна, чтоб узнать, не вернулся ли я, увидит, что вернулся, и не придет. Но если он потерялся после Сделанного Им, как всегда не найдя ответа, и уйдет теперь — ему кранты. Долго ждал, в темноте всю посуду перемыл. Воды вскипятил, выпил пустой кипяток. Молодец, ничего из дому не унес, испачканное отстирается. Он это тоже понимал, а проигрыватель задел в сумерках, да и проигрыватель-то был барахольский. Нет, ребята, наверное, это была уже не трава. Мне ли не знать, Пожирателю. А если еще и трава, то мертвая, почти перегной. Ее не едят кролики, только червяки.
Утром я позвонил Паше. «Извини, старик, — сказал я бесстрашно. — Деньги у вас в бухгалтерии все равно я не брал, так что перед вами я чист».
— Ты что? — спросил Паша, который был уже свеж и давно на работе. — Ты заболел?
— Нет, но, понимаешь, там мне попался один сумасшедший и перебил всю игру. Я ему пообещал про эту сволочь не писать.
— Но ведь он — сволочь? — допытывался Паша.
— Еще какая.
— Старый, я тебя не понимаю, я с тобой, прости, перестану дружить. Значит, сволочь должна жить и дальше травить людей лишь оттого, что какой-то сумасшедший… Он сумасшедший?
— Да не особенно, просто между нами проскочило что-то.
— Вова, у тебя с речью что-то, — сказал догадливый Паша. — Пойми ты, ведь если он сумасшедший, он завтра слетит со своей идеи, перескочит на другую, он просто забудет про тебя с твоим обещанием. И, прости, это смешно. Тебя послала Газета. Кстати, ты ведь сначала не ему, а Газете кое-что пообещал. Мы на тебя надеялись. И догадайся наконец, если ты не напишешь, мы же все равно пошлем туда человека, и он напишет, только хуже. А знаешь, идея, старик! Ты напиши все: и про этого чудака, и про то, что ты ему пообещал, и публично перед ним извинись, мол, прости, друг, не могу молчать.
Вова! Другой напишет, учти, и хуже. Но тебе больше не будет к нам ходу. И скажи, тебе деньги уж больше совсем не нужны?
Сколько он меня добивал? Минуты полторы. Петух не успел прокричать. Вот что такое Газета.
— Хорошо, пусть это буду я, — сказал я.
— Именно, именно! — закричал в восторге Паша. — А ведь главный довод я тебе еще и не сказал: не напишешь — тебя жена убьет. Утюгом! Хо-хо-хо!
Ну, и написал я все. И про Гаврилу Ароновича. Как-то беру в руки Газету, а там мой материальчик. Здоровенный. Но никаких в нем Гаврил. И даже знаю, как такое случилось: в последнюю минуту пришла оперативная мелочевка, и из больших кусков срубили то, что смысла не меняло. «Прости, старый, пришлось твоего чудика того…» Вот что такое Газета. А на другой день я уже получил гонорар.